Когда она немного успокоилась, Саутин стал ее упрекать: «Как ты вообще можешь так говорить о Сталине, кто ты такая, чтобы так о нем говорить? Можно подумать, что ты ему ровня. Неужели ты не понимаешь, что одного этого, я уже не говорю о твоих обвинениях, что он окружил себя убийцами, достаточно, чтобы любого стереть в порошок, а ты еще утверждаешь, что ни в чем не виновата. Только подумай, — продолжал Саутин, — ведь говоря, что он судит неправедно, ты каждым своим словом настаиваешь, что он не имеет права быть нашим вождем, что он самозванец, злодей, доверху набивший тюрьмы невиновными».
Но Вера слушать Саутина не захотела, снова стала кричать, что вот у них всё в порядке, они радуются жизни, им хорошо, к ней же в них нет и капли жалости. Она всё потеряла, а они ее упрекают, что она не так говорит о Сталине, не так об органах. Но разве они плохо знают Иосифа и ее, разве не видят, что они не виновны? Она долго еще это и подобное говорила, а потом, будто забыв, что в комнате не одна, встала на колени и принялась вопрошать Сталина. Они даже тогда подумали, что от свалившихся на нее бедствий Вера сошла с ума.
Наверное, с полчаса она то молилась Сталину, просила его смилостивиться и ей помочь, то, наоборот, требовала, чтобы он признал, что ни она, ни Иосиф ни в чем не повинны и суд, которым он их осудил, отдал в руки органов, был неправедным. Потом запал в ней кончился, она снова стала плакать и только изредка спрашивала, говорила Сталину, что даже если она грешна перед ним, разве она могла нанести ему хоть какой-нибудь вред, кто она, почему он вообще о ней вспомнил. Если же он все-таки помнит о ней, то почему не для того, чтобы ее помиловать и простить.
В другой раз, когда она опять начала обвинять Сталина во всех своих несчастьях (это было в присутствии Нафтали, главного госарбитра Чечни Томкина, и ее, Таси), Томкин ей сказал: «Вот ты, Вера, утверждаешь, что абсолютно чиста перед Сталиным. Но разве ты вообще можешь судить об этом, можешь судить о том, что он делает правильно, а что неправильно? Ты ведь ничего не знаешь, ни о чем не имеешь понятия. Может быть, вообще то, что кажется тебе злом, на самом деле огромное счастье; может, он даже завтра всё тебе вернет, и Иосифа тоже, а кроме того, еще много-много чего добавит. Возможно, твои страдания необходимы партии, народу; плохо тебе одной, но это предотвратит кучу самых разных бедствий, то есть ты должна не плакаться о своих несчастьях, а ликовать, что он именно тебя избрал на это служение». Но и Томкина Вера не захотела слушать, снова стала кричать, что они давно ею гнушаются, теперь же решили и поглумиться.
16, 11: Саутин, Нафтали, Томкин и она, Тася, зашли к Вере на пять минут, чтобы занести немного еды. Так она ничего не ела, и они боялись, что она просто умрет с голоду. Но Вера, едва увидев их, снова стала повторять, что все ею гнушаются и что, когда она идет по улице, нет ни одного, кто не плюнул бы ей вслед, а потом заявила, что будет судиться со Сталиным, что она не боится суда с ним, кто бы ни был судьей. Дальше она стала тыкать в них пальцем и кричать, что они, ее бывшие друзья, и есть неправедные судьи, всё зло из-за них. Вот она вся в язвах, в коросте, ей скоро умирать, и уже по одному этому она бы никогда не стала перед ними врать. Сам Сталин, когда наконец ее выслушает, признает, что правота за ней; каково же тогда будет им, которые называют себя ее друзьями?
На это Томкин сказал, что если она так убеждена, что с ней поступили несправедливо, пускай напишет обо всем Сталину. Вера заявила, что уже много раз Сталину писала, но он ей не ответил и сатане оставить ее наконец в покое тоже не велел, потом добавила, что Сталин отнял у нее последнюю надежду. Тут уж не выдержал Саутин, он стал кричать на Веру, что Сталин велик именно своим правосудием. Он никому не может принести вреда, если тот прав перед ним. Может ли он вообще быть нашим вождем, нами управлять, если ненавидит правду и карает невинных? Как ты вообще смеешь его укорять? Своими словами ты сама себя обвиняешь, сама подписываешь себе приговор. Пойми, это всё не ерунда, не мелкий проступок, а настоящий бунт, настоящая контрреволюция. Ты просто-напросто отступница. Здесь он замолчал, и дальше с Верой стал говорить Нафтали.
«Вера, — сказал он, — подумай сама, ведь Саутин говорит правду. Ты целый год нам объясняла, что Сталин бог, что он праведен и непогрешим, но так, как ты сегодня о нем говоришь, о боге говорить нельзя, плохо даже об обыкновенном человеке. Из твоих слов следует, что ты и умнее, и справедливее Сталина. Но тогда, значит, не он Бог, а ты, и после этого ты хочешь нам сказать, что ни в чем не виновата». Здесь Вера снова стала плакать, плачет и твердит, что всегда верила и сейчас верит, что Сталин еще вмешается и восстановит правду, вернет всё, и детей, и мужа, которого, оклеветав перед ним, у нее отняли.
Она плакала и упрекала Тасю, других, что вот они приходят сюда, называют себя ее друзьями, а помочь не хотят. Никто не хочет ей помочь, и сама она не знает, как ей оправдаться перед Сталиным. Что бы она ни писала ему, разве он ей ответит? Если же вдруг случится чудо и он пришлет ей письмо, она в это всё равно не поверит. Даже когда она пытается перед ним оправдаться, получается, что она упрекает его в том, что он покарал ее несправедливо. То есть она сама видит, что каждый день восстает против него и уже хотя бы этим непоправимо виновата. Но что же ей делать, как с ним говорить, если, раз сказав, что ты невиновен, сразу же делаешься виновным? Им тогда всем показалось, что Вера как будто начинает понимать и то, в чем ее вина, и то, насколько она велика. Что еще немного, и ей станет ясно: она наказана справедливо и может требовать от Сталина не нового суда, а лишь милосердия, — но это была иллюзия.
17, 3: Через неделю Вера снова кричала им, что она перед Сталиным ни в чем не согрешила, всегда была ему верна, никогда никуда не уклонялась. Ни одной страницы своих сказок она не написала, не подумав, понравится ему или нет. Но теперь ее больше не обманешь, она видит, сколько вокруг страданий, сколько несчастных, несправедливо осужденных, а ему будто всё равно. «Посмотрите, — говорила она, — оправдаться не может ни один, так что он равно губит и преступника, и невиновного, он всю страну отдал энкавэдэшникам, этому сатанинскому племени, нигде нет ничего, кроме беззакония. Если не он это допустил, то кто, — хватала она за руку Нафтали, — кто сделал так, что оправдаться перед ним невозможно?»
После этого куска из Тасиных донесений Берг снова довольно долго пел, наконец, по-видимому, удовлетворенный собой, замолчал. Смирнов тоже молчал, и Ерошкин решил, что, пожалуй, лучше вперед не лезть. Пауза была недлинной, Берг отдышался и сказал: «Наверное, вам надо объяснить, что я пел?» — «Да, — сразу отозвался Смирнов, — хотя пели вы неплохо, и я получил удовольствие».
На иронию, которая была в словах Смирнова, Берг не обратил никакого внимания и, обращаясь почему-то к одному Ерошкину, продолжал. «Мой и Иосифа дед со стороны матери, — сказал он, — был на Западной Украине известным кантором. Последние годы жизни он провел в Бердичеве и очень много с нами занимался, особенно с Иосифом. Книгу Иова, куски из которой пел, я и сейчас помню наизусть. Так вот, известно, что Иов — один из самых почитаемых праведников и у евреев, и у христиан. Но иногда этот праведник говорит такие вещи, что в Средние века было немало попыток исключить его книгу из канона, то есть вычеркнуть его из праведников, наоборот, объявить еретиком и грешником. В Ветхом Завете и вправду никто столько не бунтует против Бога, не обвиняет его в несправедливости, а главное, никто не делает это так убедительно.
Как вы помните, Господь, желая испытать праведность Иова, отдает его в руки сатане, разрешает тому отнять у Иова детей, скот, здоровье — словом, всё, кроме самой жизни. Сатана ждет, что Иов не выдержит этих безумных, главное, совершенно незаслуженных несчастий и проклянет Господа. Господь же говорит, что вера Иова устоит. В конце концов, хотя и не без колебаний, Иов остается верен Господу, сатана посрамлен, и Бог возвращает Иову всё, что у него было отнято, даже больше того.
К чему я это рассказываю? Иосиф наверняка пел Вере Иова, он очень любил петь, а эту часть Ветхого Завета предпочитал другим. Впрочем, она, наверное, и сама Иова хорошо знала, так как родом из семьи, где все духовные. И вот я обратил внимание, что донесения Таси там, где она цитирует Веру, — почти буквальный пересказ Иова. Вы можете взять канонический текст Библии и проверить это. Конечно, разночтения есть: там Бог, а здесь земной бог, другое время, другой язык, кроме того, она женщина, и тем не менее сходство поразительное. Сейчас у меня мало сомнений, что Вера, когда у нее всё отняли, пошла по пути Иова. Сознательно пошла или нет — не знаю. Но насчет Иова уверен, что не ошибся», — закончил Берг.
«Допустим, — сказал Смирнов так же спокойно, как и раньше, — мы, конечно, перечитаем книгу Иова в русской Библии, по возможности сами всё сверим, но допустим, вы правы, что из этого следует, что мы должны делать теперь, когда это знаем? Да, кстати, — перебил он себя, — а как Господь Иову всё вернул? Воскресил их всех, что ли?» — «Нет, — ответил Берг, но опять не ему, а Ерошкину, — прямо в тексте этого не сказано, но ясно, что Иов взял в жены другую женщину, и она родила ему сыновей на место умерших». — «Ну, так что ж, — снова вмешался Смирнов, — нас устраивает, если Вера в самом деле идет по пути этого вашего Иова, мы ведь тоже готовы признать, что она осталась верна Сталину, и тоже готовы вернуть ей не меньше, чем вернул Иову Господь. Никак не меньше. Пускай берет трех своих дочерей, берет мужика, какого хочет, пусть хоть всех берет и рожает сколько угодно. Вообще мы на всё согласны, только бы она шла вместе со всеми».
