Когда-то я их тоже сброшу с себя. Я столкнусь лицом к лицу с этими двенадцатью часами и сожгу их на другом огне. Но пока что я сижу здесь, скрестив ноги перед жаркими углями, плачу, смеюсь, терзаю себя муками катарсиса, который сам же и вызвал. Клетку за клеткой, волосок за волоском, палец за пальцем, член за членом я кладу себя в огонь. Друзья, знакомые, пациенты, удивленные лица индейцев-гвнколов над картой мира, нарисованной на песке. Были моменты, когда я думал, что все закончено, костер догорает, мне остается вспомнить песню Антонио, вызывать видение орла и дуть на угли, поднимая дым с искрами, прежде чем предать огню еще один сучок, ветку или пук травы. Сквозняк очистит пещеру от дыма, но образы останутся, они будут со мной, вокруг меня и во мне.
И были какие-то неясные эмоции, женщина, которой я не знал, знакомое, но неизвестное мне лицо, какие-то изображения, не мои и не имеющие отношения к тому, кем я был, и, со всем этим, сильное желание свалить оставшееся дерево в костер.
Утром костер потух как-то сам собою. Тяжкое испытание закончилось, стены пещеры снова стали стенами пещеры.
Я вышел, держа под мышкой костяной жезл. Антонио сидел на камне, силуэт его был ярко освещен утренним солнцем. Я помню, что он положил мне руку на плечо.
— Вам хватило дров?
— Да. Немного осталось.
— Всегда будут оставаться, — сказал он.
Мы вместе поднялись к Храму Кондора на краю руин. Прибыл автобус, набитый туристами, и мы наблюдали, как они шли вниз от Камня Смерти и как вошли в Затерянный Город древних и нков. Антонио повел меня по тропе вниз, удаляясь от развалин.
— Вы еще придете сюда не раз, — сказал он. — В следующий раз вы войдете в город, и камни, вытесанные руками наших предков, заговорят с вами.
Я был слишком измучен, чтобы думать о смысле его слов.
28 марта
Видимо, существует два вида памяти. Все то, что мы носим при себе, доступное сознательному воспоминанию, например, все то, что я вспоминал во время голодания. Субъективная память. Звуки, образы, чувства, самые обычные детали, которые становятся тем более живыми, чем больше значения мы им приписываем при воспоминаниях. Это ретроспективная память.
Под гипнозом взрослый человек может вспомнить цвет своей детской кроватки. Это объекчивная намять. В ней находится то, что я вызывал и с чем боролся. Оно живет собственной жизнью. Как и сновидение, оно не подчиняется сознанию и развивается неуправляемо. Независимо от меня. Это не ретроспектива, а ретро-спектакль.
Но сейчас я не в состоянии написать об этом. Мы находимся в маленькой гостинице в Агуаскалиентес. Здесь, у подножия Мачу Пикчу, есть горячие ключи.
Вспоминаю, что Альберт Эйнштейн однажды определил науку как попытку привести хаотическое разнообразие нашего чувственного опыта в соответствие с логически единой системой мышления.
Так как мне подступиться по-научному ко всему тому, что произошло со мной? Через два дня я улетаю в Калифорнию.
Мое перо тяжелеет, и строка загибается вниз, но мне кажется, что по мере того, как изменяется характер нашего чувственного опыта, должна изменяться и наша наука, и наше определение системы мышления, сам способ нашего мышления.
Я подумаю об этом утром.
ЗАПАД
*11*
Аэропорт Куско прекратил полеты. Небо опустилось вниз, облака расположились прямо в городе. Видимость в аэропорту измерялась футами. Последний самолет взлетел два с лишним часа назад, после чего все полеты были отменены до следующего утра, когда туман поднимется «согласно расписанию» — так мне и сказал диспетчер, улыбаясь и уверенно кивая головой.
Я возвратился в Куско и обнаружил в гостинице почту для себя. Я был уже выписан из гостиницы, но пригоршня soles, высыпанных на стол перед администратором, решила вес проблемы. Письмо оказалось от Брайена, а еще была телеграмма от отца: у бабушки инсульт, и мне, видимо, следует возвращаться в Калифорнию через Майами.
Я заказал билет на самолет, и мы с Антонио вместе пообедали. На следующий день он сопровождал меня в аэропорт.
Я покачал головой, взваливая на плечи рюкзак:
— Вы не можете знать расписание тумана.
Он посмотрел на часы. Он выглядел так же, как в тот день, когда я увидел его впервые. Профессор Антонио Моралес Бака. Мешковатый костюм, потертая белая сорочка, темный галстук, волосы зачесаны назад, карманы оттопырены. Безупречная неряшливость. Кожа его лица едва заметно потемнела от загара на altiplano, а в движениях чувствовалась здоровая легкость; какое-то обновление светилось в уголках глаз и в улыбке.
— Через полчаса будет ясная погода, — сказал он.
Я посмотрел ему в глаза и улыбнулся:
— Вы так думаете?
— Конечно.
— Откуда вы знаете?
— Я же индеец, — улыбнулся он.
— Да, я почти забыл, — рассмеялся я. — Индейцы знают нес.
— Все. Не знают только, как жить в безоблачном мире физических объектов и прямых утлов. — Он положил мне руку на плечо. — Я должен идти. У меня занятия в первом часу.
— Спасибо вам, — сказал я.
— Вам спасибо, мой друг. Мы оказались хорошими спутинками.
Я открыл рот, но не нашелся, что сказать.
— Вы попробовали знание на вкус, — сказал он. — Скоро нам предстоит опыт силы. Но не ожидайте его.
— До свидания, — сказал я.
Я протянул руку, но он только посмотрел на нее и покачал головой:
— У шаманов, говорят, принято прощаться только раз. Я держал руку протянутой.
— Кто это говорит?
— Да мы и говорим. Вы и я. Для нас это всегда будет husta pronto. Пока мы снова не встретимся.
И он пожал мне руку.
Полчаса спустя туман рассеялся. Над аэропортом засняло небо, и молодая женщина в униформе перуанского аэропорта объявила посадку на рейс Куско— Лима.
В Майами я провел один день. Отец осмотрел меня с головы до ног и нахмурился: волосы я не стриг еще с Калифорнии, и у меня отросли усы, одежда измялась.
— Тебе следует пойти к бабушке, — сказал отец. Глаза у него были усталые.
— Я для этого и прилетел, папа.
Я побрился, и Соледад, сорокалетняя служанка моих родителей, дала мне одну из отцовских сорочек, накрахмаленную и отглаженную. Я повел бабушку к завтраку.
Инсульт был незначительным, скорее, просто церебронаскулярный спазм. Вся ее слабость объяснялась преклонным возрастом и ничем более. Она опиралась о мою руку, и я отвел ее в ярко освещенный ресторан над водой.
Мы болтали с ней о всякой всячине. Она радовалась мне — или откликалась на мою радость. Я хорошо выгляжу, сказала она, и у меня красивые длинные волосы. Она сильно щурилась, и я спросил, в чем дело.
— Здесь так тускло. Почему не включат свет?
Я обошел столик и снял с ее лица толстые очки. Я протер их льняной салфеткой и снова надел, просунув дужки за уши сквозь седые волосы.
— Теперь намного лучше! — сказала она и непринужденно рассмеялась. Мы всегда так смеялись с ней. Ее рука потянулась через скатерть и нашла мою, и мы так и сидели, словно лю бовники, за столиком для двоих. Женщина, которая стала мне матерью, которая являлась мне в огне в Мачу Пикчу, чей дух был так силен, но тело таяло, слабело под натиском времени.
Мы никогда больше так не посидим. Я это сознавал, и я улыбался своей памяти.
Я возвратился в Калифорнию. Я уезжал зимой, а прилетел в первый день весны. Я начал с того, что привел в порядок свои материалы по диссертации, доложил свою работу в психиатрической клинике, получил грант Института Развития Ребенка на разработку программ психической гигиены в школах для отсталых детей, открыл небольшую частную практику и влюбился в Стефани, Страстная влюбленность Брайена закончилась ничем. А моя была билетом в один конец, туристской поездкой по местам, где я уже бывал и куда еще не раз возвращусь. Да, человеческий опыт рождается из пар противоположностей: Инь и Ян, тьма и свет, сцепившись друг с другом; тьма усиливает свет, свет определяет тьму, и центры удовольствия и страдания в человеческом мозгу расположены радом, так что редко удается возбудить один из них, не затронув другого. Я любил Стефани, и мы вместе переживали экстаз и боль встреч и разлук.
Как я и подозревал, с ней оказалось нелегко: непоколебимый романтик, яростная феминистка. Она никак не могла прийти в себя от мучительного разрыва после двухлетней связи со студентом-стоматологом по имени Эдвард; и тут мы влюбились друг в друга. Мы пировали всю весну, мы наслаждались друг другом. Мы решили и лето провести в моногамии.
Моя работа в это время была как никогда разнообразной. Я начал отбирать материалы из своей диссертации для книги «Мир целительства», которую мы будем писать со Стенли Криннпером. В клинике я непосредственно занимался психозами — многочисленными изменениями личности, шизофренией (неопределенное состояние), социопатическими расстройствами и попытками самоубийства. В частной практике я вел пациентов с депрессией, сексуальными нарушениями, наркотической занисимостью, психическими травмами. А в школе для отсталых детей я участвовал в разработке и проверке критериев нормальности и стандартов развития применительно к детям. Я наблюдал учащихся из семей бедняков, из трущоб и национальных меньшинств, детей пяти-шести различных культур, наблюдал, как они приспосабливаются к нашей культуре, ассимилируются с системой образования. Дети привыкли приспосабливаться, служить программе ради того, чтобы программа послужила им.
