Когда во время одинокой прогулки я взбиралась на откос, откуда можно было охватить взглядом бунгало, гнездившиеся на берег озера; или когда, спускаясь к Викторвилю, видела расстилавшуюся подо мной пустыню; или когда в Сан-Бернардино я ждала, сидя в машине, пока Норман закончит в банке свои дела, и рассматривала дома, дорогу, людей, - в такие минуты мне казалось, что все эти картины, которым я сама приписывала объемность и глубину, были в действительности лишены этих свойств и что все вокруг меня жило и живет лишь в качестве силуэта и фасада. Я была бессильна бороться против этого нового наваждения. При виде любой горы, стены, двери, человеческого профиля я испытывала ощущение, что ни позади, ни внутри них нет ничего. Символом страны как бы стали мои подружки по университету Беркли, которые почтя все, к величайшему моему изумлению, обходились вовсе без нижнего белья.
И одновременно с тем, как я приходила к таким выводам, я горько упрекала себя за то, что прихожу к ним. Обвиняла себя за то, что поддаюсь чисто французским склонностям и недостаткам, которые и повинны в том, что путешествуем мы, французы, так мало и так нелепо, не можем научиться говорить на иностранном языке без акцента, туго схватываем чужие мысли и, таким образом, замкнуты на острове нашего духовного мира.
А потом, когда прошло еще несколько недель, я стала менее нетерпимой. Период повышенной нервозности сменился периодом апатии. Местные нравы, к которым, попав в Америку, я старалась приспособиться, ради любопытства, а потом, когда узнала Нормана, из-за любовного влечения; нравы эти, столь ненавистные мне порой, стали теперь моими силою вещей и силою моей податливости. Я видела ныне в Биг Бэр лишь Бит Бэр и ничего больше, а в Нормане лишь Нормана. Я пристрастилась к детективным романам и к сигаретам, которые курила с утра до вечера, снова стала кататься на лыжах; безбожно забросила кухню; и все чаще и чаще выпадали дни, вернее ночи, когда пылкие объятия Нормана находили во мне лишь ничтожно малый отклик.
Наступил конец марта. В одно прекрасное утро плотно слежавшийся снег начал подтаивать снизу. Тысячи новорожденных ручейков побежали к озеру. Вся гора сверху донизу забормотала.
Целую неделю нам пришлось шлепать по грязи. По обе стороны еще стояли белые стены, но проезжавшие машины забросали их черными комьями. Солнечные лучи пробуравили всю поверхность снега. Биг Бэр поблек.
И опустел. В Викторвильскую пустыню, так же как и на плантации Сан-Бернардино, пришла весна. Возможно, там, внизу уже начался летний сезон на пляжах и в бассейнах. В пятницу вечером и в субботу утром к нам перестали ходить машины.
Норман по целым дням оставлял меня одну, у него была уйма дел: требовалось привести в порядок и запереть бунгало и хижины, потому что публика разъехалась и новый наплыв ожидался лишь с наступлением июльской жары.
Миссис Потер тоже прекратила дела, прикрыла свою лавку. Она решила провести месяц в Лонг Бич, куда переехала после замужества ее сестра. Норман предложил довезти ее до Сан-Бернардино, где она пересядет на автобус. Но, когда я увидела, как он грузит в форд чемоданы нашей соседки, когда я увидела приготовления к этому отъезду, у меня вдруг перехватило дыхание и я почувствовала, что даже лицо у меня исказилось. Мне почудилось, что я вижу не миссис Потер, а другую путешественницу, другую женщину, готовую дезертировать.
- Боюсь... боюсь, я не смогу вас проводить, - пробормотала я.
- Ой, правда? - удивилась миссис Потер. - Очень жаль.
- Вы себя неважно чувствуете? - спросил Норман.
- Не особенно хорошо. Но...
Я смотрела, как исчезают в грузовичке чемоданы, я смотрела, как миссис Потер устраивалась на переднем сиденье, где я десятки раз сидела рядом с Норманом.
Я трусливо ждала, когда он возьмет последний тюк, лежавший на пороге лавочки. Тут я сделала шаг вперед и схватила славную мою приятельницу за обе руки. Голос мой слегка дрожал.
- О, дорогая миссис Потер! Я сохраню о вас самые лучшие воспоминания!
- Что такое? - удивилась та.- Разве я вас здесь не застану? Ведь я возвращусь через месяц.
- Да, конечно, конечно. Но... отъезд - всегда отъезд.
- Хорошо, миссис Келлог, хорошо... До чего же вы романтичны!
Она расхохоталась, но вдруг замолкла, не спуская с меня глаз. Я потупила взор. Тут она заговорила непринужденным тоном, в котором звучала обычная неназойливость и проницательность.
- Но ведь вы знаете, что, если нам с вами не суждено будет свидеться, я тоже всегда буду вас помнить,
Я поцеловала ее. Подошел Норман.
- Забудьте, что я вам сказала, - попросила я миссис Потер.
- Конечно.
Но тут же добавила почти шепотом и уже иным тоном.
- И вы тоже.
Я отвернулась.
Когда фордик исчез за поворотом, я вдруг поняла, что мне просто не хватает мужества вернуться в наше бунгало. Я сошла с шоссе, чтобы подняться на откос. Сейчас можно было обходиться без лыж. Тропинка очистилась от снега, но зато ее совсем размыло. То и дело ноги скользили, и подъем оказался не из приятных. Становилось жарко. Мне пришлось расстегнуть меховую куртку. И все же я добралась до того места, откуда обычно любовалась лагерем и озером.
И то и другое изменилось к худшему. Снега осталось совсем немного, последние и единственно нетронутые белые полоски сохранились только в расселинах скал, лежали на ветвях сосен. И хотя я видела этот край прошлой осенью, еще до снегопадов, я не узнавала его сейчас. Исчез мой Биг Бэр.
Я не стала здесь мешкать. Четыре стены нашего жилища, где некогда я нашла свое счастье и где сейчас найду лишь себя самое, пугали меня меньше, чем этот лишенный своих зимних чар пейзаж.
Я начала спускаться. Увы, я отлично понимала: оттепель как бы стала рубежом. Все, что было до сих пор зыбким, неясным, разом рухнуло, подобно тому как почернел и растаял снег в крошечной моей вселенной, у которой каждый день отнимали частицу ее прежней белизны и тишины. Я ненавидела зеленые побеги, пробивавшиеся из-под земли, и журчание ручейков. Я проклинала весну.
Я спускалась к нашему бунгало, которое было видно отсюда и казалось совсем целехоньким, но я-то знала, что оно лежит в руинах. В последнее время меня грызла еще неведомая мне тревога. Она жила где-то в тайных глубинах моего существа, терзала мое сердце, не давала покоя голове. Я боялась, что вскоре окончательно охладею к ласкам Нормана. Эта идиотская боязнь неотступно преследовала меня, становилась сродни самовнушению и еще больше притупляла мои чувства.
