В год и два месяца, когда у него стали прорезаться зубки, он заболел у меня бронхитом, который перешел в воспаление легких. Легкие в таком возрасте!.. Я боялась его потерять. В часы самой жестокой тревоги, окончательно обессилев - ибо я не спала и все время его болезни меня лихорадило, - я ловила себя на том, что твержу: "Маленький Буссардель очень болен... Маленький Буссардель может умереть..."
Он выздоровел, болезнь прошла бесследно. В установленные сроки я вожу его к самым лучшим рентгенологам, и снимки говорят, что он полностью оправился. Однако в плохие дни я поддаюсь тревоге. Передо мной возникает грозный призрак нашего фамильного недуга, склонившийся над маленькой кроваткой... И когда мальчик дремлет или просто сидит у меня на коленях, положив свою тяжелую головенку мне на плечо движением, уже вошедшим у него в привычку, я тоскливо прижимаю его к себе и порой думаю, уж не родной ли он сын Ксавье.
* * *
С этими словами Агнесса Буссардель поднялась с места, сославшись на то, что ее срочно требуют домашние дела и, стоя, ждала моего ухода. Я удалился.
Я понимал, чего стоил ей этот многодневный рассказ; ей хотелось теперь побыть наедине с собой. Но я рассчитывал, что дня через два-три мы снова встретимся. Эта женщина, которая привлекала меня сначала своей тайной, окончательно покорила меня, лишившись тайны. Такое случается не каждый день. Я надеялся, что мы станем друзьями.
Последующие дни рассеяли мои иллюзии. Агнесса Буссардель сторонилась меня. Сын ее вернулся домой, но она мне его не показывала. Я послал ей огромный букет в римской амфоре, которую один рыбак, по его словам, выудил сетью из моря и которая показалась мне подлинной, я купил ее для Агнессы Буссардель... Она прислала мне через свою служанку записку со словами благодарности.
Я свято чтил ее одиночество. Я и сам приехал сюда, чтобы быть подальше от людей. Снова потекла привычная жизнь: прогулки, солнечные ванны, для которых я облюбовал себе меж двух утесов из рыжего песчаника небольшую бухточку, куда можно было попасть только с моря. Уединенный этот уголок граничил с частным пляжем, мимо которого я проходил по дорожке прямо в воду. Дом, который Ксавье успел перекрасить в красный цвет, стоял на другом конце залива, достаточно далеко от моего пляжа, так что я мог, не боясь показаться навязчивым, следовать выбранному мною маршруту.
По утрам, когда я приходил в свой уголок, я всякий раз видел на песчаном пляже Агнессу Буссардель. Растянувшись в полотняном шезлонге с книгой или с вязаньем в руках, она теперь была лишь примерной матерью, наблюдавшей за своим сыном. Он, совсем голенький, играл у берега в волнах или лазил по скалам.
По прошествии некоторого времени я решил, что достаточно доказал свою скромность, и однажды, проходя по тропинке, помахал ей рукой; она ответила мне тем же. Но наши отношения этим и ограничились.
Как-то раз говорил я с ее сынишкой. Он собирал на берегу моей бухточки морских ежей и, заметив, что я плыву мимо мыса, поздоровался со мной самым естественным образом, потом добавил, что плавает лучше меня. Я согласился, что это вполне возможно, и похвалил его за ловкость. Но любопытство оказалось сильнее. Я вскарабкался на утес, чтобы продолжить нашу беседу. У меня сложилось впечатление, что мать его слишком требовательна. Но зато она сумела воспитать своего сына свободным ребенком. На мои вопросы он отвечал независимым тоном и в свою очередь охотно спрашивал меня сам. И я подумал, что такое непосредственное соотношение между мыслью и словом наблюдается только у английских детей; однако то, как он без малейшего смущения расхаживал нагишом, а главное - гибкость мысли были совсем, не английские. У него выпадали молочные зубы, и разговор его казался еще забавнее потому, что слова со смешным пришепетыванием выходили из щербатого рта.
Но больше я его не видел. То ли мать посоветовала мальчику не ходить к этому господину, то ли он сам счел меня малоинтересным собеседником. Не знаю.
Как-то утром, когда я, лежа между морем и моими утесами, мужественно терпел солнечные лучи, меня вдруг вывел из полуоцепенения громкий крик. Я приподнялся. Крик повторился, и я сразу решил, что это голос Агнессы Буссардель. Что произошло? Несчастный случай? Не тонет ли мальчик? Отвесными стенками утеса я был отрезан от мира. Я вошел в воду. Несколько взмахов, и я доплыл до пляжа. Мальчик возился в воде у берега и не обращал никакого внимания на свою мать. Но она звала меня. И, увидев, бросилась ко мне. Я вышел на берег. Она пробежала уже немалое расстояние. Я поспешил ей навстречу. Бежала она, пожалуй, тяжело, но быстро, одной рукой придерживая костюм на груди, и протягивала мне какой-то предмет, который я на таком расстоянии не мог разглядеть. По своему обыкновению поверх купального костюма она надела коротенькую юбочку. Ее не очень длинные волосы развевались на ветру. Мне казалось, что я слышу, как под ее мощными шагами скрипит песок. Путь ей преградила лужа; она не заметила ее вовремя, угодила в нее ногой, и брызги воды взметнулись, заиграв на солнце.
Хотя я был почти обнажен, она, задыхаясь, бросилась ко мне на грудь и схватила меня за плечи. Я почувствовал, как она прижалась грудью к моему телу. Она не могла вымолвить ни слова, у нее перехватило дыхание. Она протянула мне ладонь, на которой лежало недоеденное яблоко, и что-то пробормотала.
Я разобрал только:
- Я должна... должна была с кем-то поделиться... А с вами в первую очередь.
По ее лицу струился пот. Все ее тело сотрясалось от рыданий. Она смеялась и плакала - вся облитая солнцем. Она твердила:
- Он ел яблоко... Потом позвал меня, чтобы показать какого-то зверька, какого-то рачка, которого хотел поймать. И сказал: "Подержи яблоко"... При молочных зубах ничего видно не было, но теперь, когда растут настоящие... Посмотрите!
Она поднесла яблоко к моим глазам. На белой мякоти, надкушенной ребенком, был виден след двух резцов, разделенных маленькой ложбинкой.
- У него такие же зубы! - крикнула она.
Запрокинув голову к раскаленному небу и в страстном порыве поднеся яблоко к губам, она поцеловала след, оставленный зубами ее сына, она впивала сок плода.
