Быстрые чувства сменялись и сталкивались — то задор, то страх и тошная тревога.
Полицейский четко постучал в соседнюю дверь, играя своим богатым голосом, сказал:
— Мадам, прошу ускорить ваш туалет. Мне нужно войти к вам в комнату.
Анна Михайловна отвечала голосом учительницы:
— Я не цирковая трансформаторша. Когда оденусь, я скажу вам.
Городовые, ухмыляясь, переглянулись.
— Соколов! — позвал полицейский офицер.
— Слушаю, ваше благородие, — негромко отвечал городовой, будивший Степана, очевидно старший среди городовых.
— Возьми двоих и отведи арестованного в участок, а я здесь задержусь еще.
— Слушаю, ваше благородие.
— В третью его поместишь.
— Слушаюсь, ваше благородие, — отвечал Соколов, тоном своего голоса говоря, что нечего ему объяснять: человек опытный, он-то знает, кого надо в третью помещать.
Когда Степана выводили, Соколов в тесных сенях поддал его кулаком по спине и, тихо обругав плохим словом, сказал:
— Политик тоже, образованный, сукин сын, а руки черные, как у кота.
У двери он услышал голос полицейского офицера:
— Мадам, я вторично прошу ускорить.
«Неужели и ее заберут и Полю? Выходит, я их засыпал», — подумал Степан.
В участке ему велели снять пиджак, ботинки, носки, рассматривали подошву, потом долго составляли протокол личного обыска. Написан был протокол на плотной бумаге, красивым круглым почерком. Уже рассвело, и воробьи стали кричать на деревьях, против окон участка, когда полицейский кончил писать. А написано там было только, что у задержанного при личном обыске обнаружена пачка папирос, кисет с махоркой, четырнадцать рублей денег кредитными билетами, на шестьдесят одну копейку серебра и меди, а также коробка спичек. В участке были грубы, говорили Степану «ты» и всё старались без причины толкнуть или ударить. Садился ли он на стул, чтобы снять ботинки, его толкали и кричали:
— Садись, садись, чего там!
Шел ли он к столу, где писался протокол, чья-то рука его била по спине, и несколько голосов кричали:
— Давай, давай, шевелись!
Ему казалось, что полицейским не терпится выполнить письменный обряд и кинуться его бить, бить по-настоящему. От этого он все время был в состоянии тяжелого, трудного напряжения. Но его не стали бить, а только, крепко обругав несколько раз, отвели в камеру. Когда дверь закрылась за ним и ключ легко прищелкнул в замке, Степан не почувствовал тоски, а, наоборот, даже обрадовался, настолько страшны и злы были ходившие вокруг него городовые. Казалось, его не заперли, а отделили от них, чтобы уберечь от расправы.
«Третья» представляла собой маленькую комнату с низенькими нарами. Все сдавленное, обрубленное. Все, кроме решетки на окне, — она красовалась своей могучей толщиной, кузнецы не пожалели на нее доброго железа. Вся сила маленькой камеры шла от решетки, точно стены и пол пристроили к ней. Она — решетка — была основой тюрьмы.
Старик городовой глянул в глазок и даже зевнул, настолько привычным и неизменным казалось поведение нового арестанта. Старик много лет дежурил у арестных комнат в участке; должность нетрудная для спокойного старика.
И этот, поступивший в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое августа, действовал по известному старику правилу, точно раньше уже учил инструкцию для арестантов: войдя в камеру, постоял несколько секунд, вернулся к двери, попробовал ее, потом подошел к окну — выглянул вправо, влево, пощупал решетку, попытался тряхнуть ее, подошел к стене, постучал по ней пальцем, прислушался. Затем арестованный, по своей неписаной инструкции, сел на нары, подпер голову, словно собирался полсуток так просидеть, вскочил внезапно, вновь подошел к двери, застучал в нее кулаком.
И когда старик спросил, заранее зная, что будет дальше: «Чего шумишь в третьей?» — арестованный сказал:
— Городовой, до ветру мне нужно.
Кольчугин провел в этой камере всего три часа. Это удивило старика. Только он собирался отнести арестанту кружку кипятку и кусок сахару, как увидел, что в комнату к дежурному надзирателю прошел жандармский унтер-офицер, а в коридоре остались четверо солдат конвойной стражи. Солдаты стали закуривать, а знавший все старик понял, что жандармский унтер оформляет бумагу на переход арестанта из третьей от полиции в жандармское управление.
Старик решил подождать поить чаем арестанта. Действительно, через пять минут вышел маленький смуглый унтер-офицер.
— Чешкун, — позвал унтер, — пойди прими.
Один из солдат поспешно растер меж пальцев махорочную папиросу и пошел расписываться в канцелярию пристава в получении арестанта. Остальные папирос не тушили, но стояли скромно, пряча папиросы в сложенной ладони, ожидая, пока злое младшее начальство уйдет из коридора.
В канцелярии старшина Чешкун обтер запачканные пальцы о голенище и принялся расписываться в книге. Писарь, привыкший к этому долгому расписыванию конвойных, терпеливо ждал, держа одной рукой книгу, а другой выковыривая из зубов кусок жилистого сала. Ткнув пальцем в угол страницы, сказал:
— Не знаешь? Здесь еще.
— Та знаю, хиба ж в пэрвый раз, — сказал Чешкун.
Он распрямился, обтер пот со лба, набрал в грудь воздуху и вновь взялся за ручку, как дровосек, срубивший одно дерево и переходящий ко второму. Дежурный околоточный надзиратель выглянул в коридор и позвал жандарма:
— Вас к телефону зовут.
Звонил из губернского жандармского управления
жандармский ротмистр Лебедев. Унтер-офицер плохо слышал и переспрашивал. Лебедев говорил:
— Ты что, оглох? Я тебе русским языком говорю: как только закончишь в участке, отправляйся в отделение на пассажирской станции, там находятся четыре арестанта, задержанные отправкой. Они подлежат возврату в лукьяновскую. Понял? Их оформишь, я уже с начальником говорил по телефону. Слышишь? Да ты понял?
— Виноват, ваше благородие, куда отправкой задержаны?
Ротмистр Лебедев снова начал ругать не умевшего разговаривать по телефону унтер-офицера. Он сильно досадовал, болела голова, тошнило от пирамидона, главное же — аресты большевистской социал-демократической группы, назначенные в ночь его дежурства, казалось столь хорошо подготовленные, прошли неудачно. «Главного персонажа», как называли Бахмутского, взять не удалось, хотя филер божился, что он уж третью неделю из ночи в ночь приходит на квартиру статистика Литвиненко на Ольгинской улице. Арестованы были всего трое, вместо одиннадцати, обыски у арестованных результатов никаких не дали. Даже приезжего, который в ночь ареста привез корзину литературы, захватили совершенно чистым: литературу успели переправить. Лебедев глядел на шифрованную телеграмму из Юзовки, извещающую о выезде «Степы», ругал унтера и, морщась, представлял, как в девять часов приедет подполковник Чесленко и как, потерев руки и отхлебнув кофе, улыбаясь, спросит:
— Ну-с, Николай Алексеевич, как провели истекшую ночь?
Дежурный надзиратель понял, что начальник крепко распекает унтера, и, будучи человеком воспитанным, сделал безразличное, скучающее лицо, отошел к окну, засвистел. Арестанта из третьей вывели в коридор, он зажмурился от яркого света и спросил конвойных:
— Куда?
— Пошел, пошел, — сказал Чешкун и толкнул Кольчугина.
Он запел команду, и конвойные вытащили шашки из ножен. Старик городовой глядел вслед арестанту, а когда грохот солдатских сапог затих на лестнице, неторопливо вылил простывший чай в ведро, а кусок сахару спрятал в карман.
Впереди шел солдат с обнаженной шашкой, по бокам два солдата с обнаженными шашками, а сбоку, ближе к тротуару, шел Чешкун и помахивал прохожим: «Посторонись». Но прохожие сами поспешно отходили в сторону, потом долго глядели вслед арестанту. Обнаженные шашки сияли под утренним солнцем, иногда солнце вспыхивало на клинке пышным белым цветком. Кольчугин шагал с поднятой головой. Десятки глаз смотрели на него, он слышал иногда замечания с тротуара:
— Молодой какой еще...
— Плечистый. Попадись ему в темном переулке, свернет сразу шею.
— Да, «кошелек или жизнь».
Ладно, пусть! Как хорош был этот красавец город в ясное августовское утро! Как величественно стояли пятиэтажные дома, каким покоем веяло от открытых окон! Как чисты и прохладны были мостовые и тротуары! Как сверкали зеркальные окна трамвайных вагонов! Они прошли по Васильковской, свернули на Бибиковский бульвар. Степан оглянулся на стеклянный круглый купол Крытого рынка. Чешкун поспешно сказал ему:
— Нэ оглядайся, — и добавил про себя: «Шо такое, оглядается — и годи».
Тополевая аллея уходила куда-то далеко, терялась вдали. Как хорошо бы пойти по ней одному, без конвоя, идти быстро, легко, то остановиться, то побежать. Наверно, Днепр в конце этой тополевой дороги. Дойти до Днепра и поплыть на тот берег. А на том берегу пустынно, стоят сосны среди песка, солнце сильно печет и птицы кричат. У него даже дух захватило от тоски. А они уже шли по Владимирской, и он смотрел на широкую площадь, на прекрасное здание Оперы в высоких колоннах, на роскошный цветник, рдевший огромными красными цветами среди блестящих мокрых камней и серых асфальтовых полос тротуаров. Они поднялись вверх по Владимирской, и новая, еще большая площадь открылась его взору. Он сразу увидел вдали длинное здание с маленькими окнами, выкрашенное в тяжелый землистый цвет, увидел полосатую будку подле высоких ворот, солдата с винтовкой на часах, жандармов, шедших по тротуару, услышал за своей спиной негромкие голося прохожих:
