Марья Дмитриевна с удивлением и страхом слушала мужа. Она много знала о жестокой и страшной жизни, шедшей вокруг ее дома. Но весь этот день она была поглощена прошлым, вспоминала семейные истории о счастливых и несчастных браках, думала о молодой жене Николая Дмитриевича, вспоминала Италию, где девушкой жила с матерью, вдруг вспомнила худого смуглого студента-англичанина, ухаживавшего за ней; они вместе ездили кататься по морю. Он был из старинной и знатной семьи. Мать все спрашивала, не сделал ли он Марье Дмитриевне предложения. Она скрыла от матери, что отказала ему. Сейчас, отрываясь от письма, она представляла себе, как, в платье с тяжелым шлейфом, едет на прием к королеве, как она возвращается в свой замок в закрытой карете. И замок, и лакеи в бакенбардах, и парк были такими, какими описывались они в романах; и слова возникли из прочитанных книг: можжевельник, вереск, бук. Она декламировала по-английски, и ей казалось, что она прохаживается по прохладному залу с темным дубовым потолком и тоскует по далекой России, по имению с открытой светлой террасой, по высокому берегу реки, по ветряной мельнице на голом холме.
И обычный, будничный рассказ внезапно поразил ее. Она всматривалась в лицо мужа и думала:
«Что же это такое? Вот вся жизнь. А где же красота ее? Может быть, надо жалеть?»
«А Сережа?» — спросила она себя, и сердце ее заполнилось теплом. Нет, раз есть Сережа, милый Сережа, застенчивый, умный Сережа, не могло быть ошибки. И грубость его была ведь случайна, она исчезнет. Марья Дмитриевна сказала вслух:
— А Сережа?
Доктор удивленно посмотрел на нее и рассмеялся.
Вечером принесли телеграмму.
— Вероятно, от Николая, приглашение, — сказала Марья Дмитриевна.
Телеграмма была от Анны Михайловны: «Сережа арестован двадцать восьмого Киеве».
Марья Дмитриевна прочла телеграмму, встала, поправила волосы и сказала:
— Ну вот, Петя, ты ужинай один, я сейчас уезжаю в Киев.
Губы у нее вдруг стали тонкими, лицо спокойным, даже немного надменным. Она быстро укладывала чемодан и говорила Петру Михайловичу:
— Я тотчас же тебе обо всем подробно напишу. Работай, не забывай ужинать. Наталья все знает, ты ей лишь выдавай пять рублей на день.
Он ходил большими шагами по комнате и повторял:
— Ах, боже мой, ведь он нужен русской науке. Неужели жандармы погубят его?
Через несколько минут под окном раздалось негромкое цоканье копыт — пароконная пролетка подкатила к дому.
Плачущая Наталья вынесла чемодан. Надо было спешить, чтобы поспеть в Ясиноватую на скорый поезд. Доктор провожал жену.
Прежде чем выйти из дому, уже в пальто и в шляпах, они задержались на мгновение в передней.
Она взяла его руку и тихо сказала:
— Что ж, друг мой, вот наш мальчик и стал взрослым.
Они обнялись, помолчали. И в этом молчании они почувствовали самое сильное, что связывает мужа и жену: одну судьбу.
* * *
Марья Дмитриевна приехала в Киев днем и прямо с вокзала поехала в Инженерное управление, где начальником был Николай Дмитриевич. У подъезда стояли пролетки, на козлах сидели солдаты, кучера.
В подъезде было прохладно. Она замедлила шаги, чтобы привыкнуть к полутьме, и поднялась по ступенькам. Навстречу ей шли двое толстых военных, держа под мышками папки с бумагами.
— Ничего вы не написали, и в штабе округа глаза вытаращили, когда прочли, — говорил один.
Второй сердито возражал:
— Да я сам рукой своей писал и сам же отправил...
Марья Дмитриевна открыла дверь. В низкой сводчатой комнате, как школьники, сидели военные писаря. Ей казалось, что все — и стены, и столы, и воздух — сильно пахнет ваксой.
— Скажите, пожалуйста, как мне пройти к генералу Левашевскому? — спросила она.
Все головы поднялись от столов.
— По коридору вглубь, подняться на второй этаж, — бойкой скороговоркой ответил веселый голос.
На втором этаже окна были очень высокие, вдоль коридоров лежали дорожки. В приемной ее встретил молодой человек в офицерском мундире с погонами — поручик,
— Мне нужно видеть Николая Дмитриевича, — сказала Марья Дмитриевна.
— Прошу присесть, — сказал офицер, — Николай Дмитриевич сейчас занят. — Он снова жестом попросил сесть и строго спросил: — Как доложить о вас его превосходительству?
— Марья Дмитриевна Кравченко, — устало проговорила она.
Офицер пытливо поглядел на нее и сказал:
— Как только освободится, доложу.
Ждать пришлось долго. Много раз входили в приемную офицеры. Один, лысый, с погонами подполковника, громко и сердито сказал:
— Что же мне прикажете? Вот уеду сегодня — и все.
— Я доложу его превосходительству, — сказал сухо адъютант, но, не выдержав официального тона, добавил: — Что вы, ей богу, Веньямин Павлович, знаете сами, кто из Петербурга на приемку приехал, а тут еще сам командующий округом нас ждет, а мы еще должны у губернатора быть. Вам слово чести даю, что завтра после двух будет подписано.
— Ну вас с вашим словом чести, — сказал лысый и, махнув рукой, ушел.
Несколько раз звонил телефон, и офицер отвечал односложно и сухо и только один раз, оглянувшись на Марью Дмитриевну, проговорил высоким, играющим тенорком:
— Обязательно, как я мог забыть? На открытом воздухе ведь не душно, я заеду не позже восьми.
Наконец дверь кабинета распахнулась, и, громко, оживленно разговаривая, вышли трое: двое штатских и военный в орденах.
Офицер ободряюще кивнул Марье Дмитриевне, побежал в кабинет.
«Неужели там — брат, Коля?»—удивленно подумала она и с неловкостью вспомнила о нежном, немного сентиментальном письме, посланном ею позавчера, Но она не успела разобраться в своей тревоге, как навстречу ей быстро вышел Николай Дмитриевич.
— Маша! — сказал он, целуя ей руку, и она увидела, как мелькнула под черными, тщательно зачесанными волосами большая бледно-восковая лысина. — Маша! — снова сказал он. — Как я рад, идем же, идем. Жена уехала вчера в Москву, у нее мать заболела, но я не отпущу тебя, пока она не вернется.
Они уже стояли на мягком ковре в полумраке большой комнаты, со спущенными от солнца занавесями.
Он внимательно посмотрел на нее и сказал удивленно:
— Маша, случилось что-нибудь?
— Да, у нас горе, — быстро отвечала она, — я за этим и приехала.
Она рассказала ему о телеграмме.
— И я прямо с вокзала к тебе. К кому же, как не к тебе? Ты ведь генерал, все можешь, — сказала она и почувствовала, как болезненно натянуто прозвучали последние слова.
Николай Дмитриевич молчал.
— Коля! — с удивлением сказала она.
В этот момент открылась дверь кабинета и офицер сказал:
— Николай Дмитриевич, простите, пожалуйста, командующий войсками вызывает по телефону.
Николай Дмитриевич раздраженно ответил:
— Я ведь сказал вам, Вовочка.
— Сам у телефона, — комически испуганно сказал офицер, видимо поддерживая тон почтительной насмешки, установившейся здесь к. командующему военным округом.
— Сам, сам, — сердито сказал Николай Дмитриевич и, оттолкнув стул, быстро пошел за офицером.
И Марья Дмитриевна видела по лицу брата, что он рад поводу, прервавшему тяжелое молчание.
— Боже, — вслух сказала она, — как пахнет пылью, — и обмахнула платочком лицо.
Николай Дмитриевич вернулся через несколько минут.
— Прости меня, — сказал он, — разговор прервался в тот момент, когда его нельзя прерывать.
По тону его голоса, по словам, по тому, что он не остался рядом с ней, а, обойдя большой письменный стол, уселся в кресло, она поняла, что брат затруднен ее просьбой. Она подумала: «Конечно, ему будет неудобно обращаться к начальникам, да и времени у него мало». Но то, что он сказал ей, поразило ее неожиданностью.
Николай Дмитриевич погладил подбородок и проговорил:
— Маша, заранее прошу прощения и заранее знаю: не простишь, не поймешь, но постараюсь объяснить тебе. Я мало чем могу помочь тебе. Ты ведь знаешь положение: я инженер, военный, а Сережа не на гауптвахте, это ведь нам понятно, и воздействие очень затруднено.
— Господи, — прервала его Марья Дмитриевна,— разве я прошу о невозможном?
— Дай-ка мне досказать, — сказал он и после мгновенного молчания раздельно, медленно, сказал: — Если б вот здесь, за этим столом, я мог бы освободить твоего сына, вот сейчас, росчерком вот этого пера, — я торжественно отказываюсь это сделать.
Он встал из-за стола и, подойдя к сестре, быстро и страстно заговорил:
— Я Россию люблю, я предан государю, у меня сердце дни и ночи болит. Мы стоим перед великими испытаниями, великая война предстоит нам. Я-то знаю это, мне-то это понятно, я-то вижу, что ждет нас. Мы беспечны, мы слабы, мы не умеем ненавидеть, мы устали быть грозой, когда это нужно государю и нашей России. Дух беспечности охватил всех. Беспечны все, от самого маленького чиновника до высших людей. Столыпин понимал положение. Он мне сказал за два дня до покушения: «Чего хотят от меня? Я обороняю себя, свои земли, свой дом, своего государя». Я, Маруся, — русский дворянин, русский помещик, русский военный. Я — не беспечный человек. Я защищаю русское дворянство, величие армии. Я не помогаю врагам государя, покушающимся на святые наши права.
