Виды знания. Выше я уже упомянул, что существуют две причины, по сей день заставляющие ученых размышлять относительно сократовских заявлений о собственном невежестве. Первой оказывается тонкая ирония, которую мы только что обсудили. Вторая же состоит в том, что наш философ достаточно часто разговаривает так, словно у него есть какие-то познания. Иногда он уточняет, что разбирается в мелочах, но при этом мало что понимает в больших вещах.
Евтидем, 293b
Я знаю многие вещи, но малозначительные.
Наконец, местами он делает такие намеки, из которых можно заключить, что и в больших вещах он тоже кое-что смыслит.
Апология, 29b
…а что нарушать закон и не слушаться того, кто лучше меня, будь это бог или человек, нехорошо и постыдно – это вот я знаю.
Менон, 98b
Но вот что правильное мнение и знание – вещи разные, я, кажется, берусь утверждать без всяких уподоблений; ведь если я о чем скажу, что знаю это – а сказал бы я так не о многом, – то уж это я причислю к вещам, которые я действительно знаю.
Исследователи не раз предпринимали попытки систематизировать все случаи, где Сократ утверждает, будто он что-то знает (Властос составил типологию из девяти вариантов), и сопоставить с теми репликами, в которых он говорит о своем незнании[155]. Заявления Сократа о знании остаются предметом горячих научных споров. Возможно, речь идет об утверждениях, которые Сократ полагал истинными до тех пор, пока они не будут опровергнуты, или же вещах, которые он знал досконально[156]. Или его слова о знании просто сорвались с языка. Или он говорит о своем личном опыте, а не об универсальных истинах. Или у него не было систематических знаний в области морали, зато были кое-какие отрывочные познания[157]. Или же, наконец, говоря в одних случаях о том, что знает то или это, а в других – о том, что не знает ничего, он подразумевает под «знанием» совершенно разные вещи[158].
Последнее из перечисленных предположений кажется самым многообещающим. Сократу присуща своеобразная уверенность в собственных взглядах, которую мы обсуждали в главе 6, посвященной процедуре эленхоса. Его знания состоят из того, что на данный момент кажется ему наиболее верным и пока не опровергнуто. Не исключено также, что его знания похожи на те, которыми обладает каждый из нас в областях, где мы не являемся экспертами[159]. В подобных случаях мы просто уверены в них и ведем себя соответственно. Однако у Сократа нет знаний, на которые стоит полагаться другим, и ему не удается найти никого, кто бы такими знаниями обладал. Независимо от того, какой из перечисленных вариантов верен (если вообще такой вариант есть), результат будет один и тот же: знания Сократа не устраняют необходимость в дальнейшем исследовании.
Кстати, такая интерпретация помогает разобраться в довольно серьезной проблеме. Сократ утверждает, что добродетель есть своего рода знание (см. главу 14). Наряду с этим он отрицает, что сам обладает какими-либо важными знаниями. Означает ли это, что он лишен добродетели? Ни в коем случае, если он пользуется «знанием» в том смешанном смысле, о котором только что шла речь. Знание в значении какой-то финальной и завершающей исследование уверенности – как раз то, чего у него нет и чего ему не удается найти. Однако он обладает огромным массивом знания, пригодного «на данный момент», многократно проверенного на логическую непротиворечивость и все еще не опровергнутого, – именно оно наделяет его толикой добродетели. Вопрос, таким образом, в степени знания. И Сократ продвигается вперед настолько, насколько может: возможно, ненамного, но явно дальше, чем другие.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Неведение невежества. Констатировав, – пока предварительно! – что Сократ, называя себя невежественным, действительно имеет это в виду, мы можем заняться вопросом о том, почему невежеству в диалогах уделяется столь много внимания и какая от этого польза.
Во-первых, Сократ видит в неосознаваемом невежестве источник великого зла. Именно оно стоит за большинством наших ошибок. Люди остаются порочными, поступают неправильно и становятся несчастными из-за того, что не до конца понимают, что они делают и почему. Они просто не задумываются об этом как следует. Однако особое презрение сократик испытывает к двойному невежеству, то есть невежеству тех, кто думает, будто знает что-то, но на самом деле не знает ничего. В таком положении порой может оказаться каждый из нас. Нам вообще присуще ложное чувство уверенности, воздвигнутой на песке. Эта конструкция не выдержала бы перекрестного допроса, но ее и не подвергают такой процедуре. Люди, пребывающие в подобном состоянии, явно не в порядке; более того, они даже опасны для других – как пьяные водители, которые уверены, что трезвы.
Эта мысль уже фиксировалась в отрывках из «Апологии», где Сократ утверждает, что осознавать свое невежество куда лучше, чем быть невежественным и не догадываться об этом. Еще более четко та же идея прослеживается в поздних диалогах, в том числе и тех, где Сократ не появляется.
Софист, 229c–d
ЧУЖЕЗЕМЕЦ. Мне, во всяком случае, кажется, что я вижу обособленным некий великий и тягостный вид заблуждения, равный по значению всем остальным частям заблуждения.
ТЕЭТЕТ. Какой именно?
ЧУЖЕЗЕМЕЦ. Тот, когда, не зная чего-нибудь, люди считают себя знающими это. Отсюда, по-видимому, у всех возникает все то, что составляет наши ошибки в мышлении.
ТЕЭТЕТ. Правда.
ЧУЖЕЗЕМЕЦ. Так именно этому одному виду заблуждения и присваивается, по моему мнению, имя невежества.
ТЕЭТЕТ. Уж конечно.
ЧУЖЕЗЕМЕЦ. Какое же, стало быть, надо дать имя той части искусства обучения, которая от него избавляет?
ТЕЭТЕТ. Я так думаю, чужеземец, что все другое называется ремесленным обучением, а эта часть, по крайней мере здесь, у нас, именуется воспитанием.
Этот принцип – достойная отправная точка для целой философской системы или, как говорится в отрывке, для воспитания. Не исключено, что двойное невежество связано с более фундаментальной проблемой человеческой природы: эгоистическим предубеждением, одна из форм которого – представление о себе как о центре вселенной. Фрейд называл открытия, сделанные Коперником, Дарвином и им самим, «оскорблениями для наивного самолюбия человечества»[160]. Точки пересечения между сократическим исследованием и психоанализом (который сам по себе есть атака на двойное невежество) – совсем другая история, для которой тут не место; но по крайней мере мы можем убедиться в том, что традиция, о которой идет речь, восходит к самому Платону.
Законы, 731e–732a
АФИНЯНИН. Поистине в каждом отдельном случае виновником всех проступков человека выступает как раз его чрезмерное себялюбие. Ибо любящий слеп по отношению к любимому, так что плохо может судить, что справедливо, хорошо и прекрасно, и всегда склонен отдавать предпочтение перед истиной тому, что ему присуще. Кто намерен стать выдающимся человеком, тот должен любить не себя и свои качества, а справедливость, осуществляемую им самим либо кем-то другим. Из этого же заблуждения проистекает и то, что всем свое собственное невежество кажется мудростью. Поэтому-то мы и считаем, что знаем все, тогда как мы не знаем, можно сказать, ничего.
Двойное невежество имеет практические последствия. Быть неправым не такая уж страшная проблема, если осознавать и учитывать этот риск. Но, когда люди ошибаются, считая себя при этом непоколебимо правыми, это ощущение отбивает у них охоту учиться и в конечном итоге ведет к катастрофе. Если же на них возложена ответственность за кого-то или за что-то, то двойное невежество может обернуться бедой и для других людей. Большую часть политических неурядиц и неприятностей можно рассматривать именно в таком разрезе. Платон неоднократно возвращается к этой идее.
