– Охотно.
Ее волнистые пышные волосы, он вдруг тянется к ним рукой, коротко прикасается и убирает руку – знак душевного расположения и признательности.
Они не чокаются, просто, глядя в глаза друг другу, чуть приподнимают фужеры и отпивают по глотку.
Так вот в чем смысл жизни! Какой прекрасный, наполненный теплом и светом прожит день!
Когда они бредут домой мимо спящих домов (здесь нет улиц в привычном понимании – дома разбросаны по побережью, как спичечные коробки, хотя в адресах улицы существуют), он не думает о том, как пройдет эта ночь, он только обнимает рукой ее хрупкие озябшие плечи, прижимая к себе и готов нести ее на руках, жаль, что вот уже и знакомый подъезд, их уютная квартира на восьмом этаже – временное пристанище.
Ничто так не сближает, как уют квартиры. Снова его губы купаются в ее волосах. Они не пьяны, они просто не в состоянии сдерживать себя от натиска судьбы.
Утром:
– Смотри, а вот и расческа!
Она находит ее в книжке.
– Ты…
Ее первое “ты”.
Ничто так не сближает, не роднит…
Неделю спустя он все-таки звонит ей из Йоханнесбурга.
– Привет. Как дела?
– А у тебя?
Потом звонки раздаются из Торонто, Антверпена, Лиссабона и Мельбурна, откуда-то еще, она даже не знает, в каких странах эти города, потом она ждет его на каких-то вокзалах и в каких-то аэропортах, на каких-то причалах и остановках…
– Слушай, я звоню тебе уже целый час!..
Это звучит как угроза.
– Ты где пропадаешь!? – спрашивает он.
– Я?!. – она удивлена таким тоном. – Ах, ты Боже мой! Я как всегда дома. Где же мне еще быть? Я как всегда жду тебя. Вот уже много лет…
– Прости, – говорит он, – прости, пожалуйста…
– Ты когда прилетаешь?
– Сегодня ночью…
Он так и не успевает, не находит времени, чтобы, наконец, рассказать ей всю жизнь. А если бы ему удалось это сделать, он рассказывал бы теперь о мидиях, о том камне, о ее веснушках и ключицах…
– Привет, – говорит он, влетая в переднюю, – вот и я…
И она тоже бросается ему на шею.
– Ой, – шепчет она, – ты такой колючий… Теперь осторожно…
– Что? – он не понимает, зачем ему осторожничать.
– Да, – говорит она, – теперь – да…
– Правда?!!
– Теперь – да…
„Да” – это теперь тоже его жизнь…
– Я хочу сына, – говорит он.
– Все, что захочешь…
Август 99-го, осень…
Тебя нет, а без тебя у меня ничего нет.
(Из разговора)
– Если верить Нострадамусу и всем радио– и телеведущим, как раз в августе девяносто девятого и наступит конец света. Все начнется с солнечного затмения. А ты предлагаешь ехать к морю…
– Ерунда все это, – говорю я, – завтра выезжаем…
Это случилось по дороге домой. Мы провели славные две недели у моря и уже подъезжали к своему городу… Нужно же было проехать более чем полтыщи километров, чтобы это произошло у самой городской черты.
Легкий дождик пробарабанил по крыше и, чтобы смахнуть дрожащие капли с ветрового стекла, достаточно было лишь нескольких вялых движений “дворников”.
– Асфальт влажный, будь осторожна, – предупреждаю я, любуясь профилем и ставшей уже привычной сосредоточенностью ее лица, когда она занята чем-то важным.
– Ахха…
Мы с сожалением расстались с райским уголком, где ласковое море дарило нам блаженные часы счастья, а высокие цепкие вершины гор охраняли его от разрушительных посягательств серых низких туч. Здесь даже небо кажется ухоженным. Все так мирно, сияюще мирно. Все эти дни казалось, что счастье будет вечным.
Ей в июле исполнилось двадцать четыре. Она красива, стройна, длиннонога. Зеленоокая бестия.
Будучи здесь год назад, я не знал никакой Лю.
Я никогда не забуду ее глаза, эти глаза, я забуду ее, но не эти глаза…
– Не гони, пожалуйста, – прошу я, когда она превышает скорость на повороте.
– Ладно.
Особенно я люблю ее кожу, белую-белую, нежную, как пена волн. Когда мы впервые выбрались на пляж, она была словно ангел, с ее божественными плечами и нежными крылышками лопаток. Ее ноги – самые красивые ноги, которые я когда-либо видел. А как она идет! Как она несет свою женственность!
– Загар просто боится меня, я всегда такая белая, просто стыдно.
Ей хочется быть смуглянкой.
Сейчас, когда мы берем очередной подъем, ее цепко ухватившиеся за ленту дороги глаза на фоне загорелого лица кажутся белыми. Словно светлый сланец под водой.
– Надень очки.
– Не хочу.
Надеюсь, белые не от злости.
Ей нравится вести машину, смело бросать ее в погоню за каким-то там “фордом” или “ситроеном”. В такие минуты она, как молодая кобылица, с гривой волос, реющих на ветру. Ей не хватает воздуха. Ей не нравится и задница грузовика, который вдруг возник перед глазами, а обойти его не дает встречный поток машин.
– Осторожно…
– Ахха…
На следующее утро после первого солнечного дня я нахожу ее в постели прелестно-нежно-розовой, кораллово-алой. Она вся горит, я вижу ее жаркие плечи, обнажившуюся из-под простыни розовую ножку.
Спящая королева.
Проснувшись, она покашливает и жалуется на боль в горле. Ненакрашенные веки кажутся восковыми, а лицо мертвым, но она дышит.
– А что, и в самом деле Гомер был слепым?
– Да.
– Как же он мог видеть?..
– Он слышал.
Ее любознательности нет предела.
Она могла бы быть историком. Или любовницей Цезаря. Клеопатрой? Нет, только не Клеопатрой.
Я могу дотянуться до нее рукой.
– Вам кофе подавать, миледи?
Она не слышит. Надо видеть ее спящей!
В этом году небо словно прорвало. Уже август, а все еще идут дожди. Разрушительные ливни. Размыты дороги, сорваны мосты, не вызревают персики. И другие неприятности.
Наши две недели тоже были полосатыми: кажется, день будет ясным, солнечным, и вдруг – на тебе! – зловеще мчится черное крыло тучи, крадя солнце. Высверки молний и грохочет так, что можно оглохнуть. Мы хватаем наши вещички и бросаемся наутек вместе с оголтелой толпой пляжников, подгоняемые плетью дождя. Я тяну ее за руку, а ей нравится, когда ее стегают длинные водяные нити. Потом ей нравится слышать, как дождь барабанит по крыше и шепот моих слов у самого ее ушка:
– Знаешь, как я люблю тебя, знаешь…
От этого ее прелестная кожа берется пупырышками.
Ни единому моему слову она не верит.
Вот и сейчас мы въезжаем в полосу дождя.
– Может быть, я сяду за руль?
– Нет-нет! – Она бесконечно счастлива тем, что в состоянии и сама побеждать это нашествие водной стихии. Побеждать – это стиль ее жизни.
Вечерами, когда нет дождя, мы надеваем теплые вещи и бредем на пустынное побережье.
Где-то вдали на берегу мерцают сизые язычки маленького костра, слева светлячок сигареты, а голову задерешь – лучистые шляпки золотых гвоздей, вколоченных в черную твердь неба.
– Правда, что эта белая полоса и есть тот знаменитый Млечный путь?
– Да, тот. Я тебя никогда ни в чем не обманываю.
– Правда?
Она мне не верит.
– Остановись, пожалуйста, – прошу я, когда ехать становится опасно.
– Ни за что.
Ей нравится сидеть вечерами на берегу, накинув на себя шерстяную кофту, обхватив ноги руками и уткнув подбородок в колени.
Она может так сидеть часами и смотреть в темноту ночи. Молча. На мои редкие вопросы она не отвечает. Но она слышит, о чем я спрашиваю. Когда меня начинает злить ее безучастное молчание, она произносит:
– Ты же видишь во мне только женщину. Тебе ведь наплевать…
– Мне не наплевать.
Это правда. Да, сейчас, здесь, у моря, я хочу видеть ее только женщиной, желанной женщиной.
– Ты ошибаешься, родная моя, я вижу в тебе не только женщину, но женщиной в тебе я буду восхищаться всегда.
У нее золотисто-каштановые волосы, высокий открытый лоб, красивые большие зеленые глаза, капризно-вздернутый маленький носик и губы… Ее губы – лишенные нежной кожицы дольки зрелого апельсина, от них невозможно оторваться. В нее невозможно не влюбиться. А эти восхитительные ямки на щеках, когда она улыбается!
Мы на пляже: вершины гор залиты светом, высокие перистые облака, белопенные волны. Водоворот ее пупка с бусинкой пота, где сосредоточено все солнце юга. Я пишу сухой веточкой на песке: 17.08.99. Набегающие волны нежно смывают мою попытку увековечить и этот день нашего счастья.
– Ах, – сокрушается она, стоя у зеркала вполоборота и смазывая кремом обгоревшие ноги, – мне уже двадцать четыре, я уже старуха.
О моем возрасте, она ни разу не обмолвилась.
Мы развивали планы на эту поездку задолго до отпуска, тщательно скрывая их от друзей, мечтая о тех сладостных минутах, когда мы будем только вдвоем. Но уже на следующий день после приезда вдруг возникает ссорка. Без всякого повода. Возникает, так сказать, из смеха.
