Конечно, я догадывался об этом, но не хотел допускать такой возможности, пока он не пришел в особняк Амсар в ту субботу поздним вечером — слишком поздним, если собирался быть дома еще до наступления ночи. Я сидел на веранде, и вдруг предо мной, как призрак, появился Теонест — измотанный, тяжело дышащий, грязный. Будто свалился с неба или вырос из-под земли. От него пахло потом, пивом и еще чем-то — этот запах был мне незнаком. При нем ничего не было — ни еды, ни пива, он тупо глядел в пространство и, казалось, не слышал меня, когда я заговорил с ним. С моим садовником что-то случилось, подумал я. Но в ту же минуту он молча опустился на колени и принялся читать молитву Отче наш. И где-то посередине, смутно помнится, при словах Хлеб наш насущный дай нам на сей день, разнял сложенные перед грудью руки и вытер со щеки что-то его явно беспокоившее — блестящий красно-белый комочек. И только тогда я увидел, что его рубашка забрызгана не грязью, а кровью.
Теонест не только мародерствовал. Он был из тех, кто по субботам выходил на общинные работы — как они это делали всегда. Только теперь они не рыли канавы и не скашивали траву с откосов. Вместе с другими обитателями своего квартала Теонест наверняка пришел к главпочтамту, у всех с собой были мачете и хлеб в котомках. Отсюда они отправились к холмам на охоту, объектом которой были люди. Потом мне рассказывали, как усердно они исполняли при этом свой долг, как старательно делали это дело — ничуть не хуже, чем свою обычную работу. И как раньше ровно в пять заканчивали работу на осушительном канале, так поступали и теперь, занимаясь кровавым ремеслом. Убив за пять минут до окончания официального «рабочего» дня отца семейства, они не трогали мать и детей, ибо завтра, знали они, снова будет день, а работать сверхурочно как-то не полагалось.
Став затворником особняка Амсар и слушая радио на батарейках, украденных Теонестом у мертвых, я нередко ловил знакомую волну и внимал умным комментариям. Их авторы рассуждали о причинах хаоса в Кигали, описывали тот ад, в который погрузилась страна. И это была правда. Но теперь-то я знаю, что в образцовом аду всегда царит образцовый порядок. И, глядя порой на страну, где живу сейчас, на уравновешенность и правильность, с коими все здесь свершается, невольно вспоминаю, что ту страну с ее адом иногда называли африканской Швейцарией — не только из-за похожих холмистых пейзажей и длиннорогих коров, но и из-за той же дисциплины, которая царила повсюду. Теперь-то я знаю: любой геноцид возможен только в государстве с отлаженным внутренним механизмом. В государстве, где каждый знает свое место. Где самый невзрачный куст не растет случайно и ни одно дерево не падает под ударами топора по чьему-либо хотению, но предназначается к срубке особым решением, а решение это принимается специальной комиссией и отпечатывается на предназначенном для этого бланке. И, глядя порой на то, как без малейшего трения работает зубчатый механизм этого общества и не слыша при этом ни единого громкого звука — ни скрежета, ни щелчков, ни треска, а лишь тихое чавканье масла между шестеренок; и, глядя подчас на людей, которые все это принимают и соблюдают порядок, зная, что он установлен не ими, но нисколько не интересуясь причиной его возникновения, я спрашиваю себя, а не получится ли так, что мы, в свою очередь, станем европейской Руандой? И вот как я отвечаю на этот вопрос: если что-то и может отвести от нас эту беду, то уж никак не благоустроенность нашего общества, не наша дисциплинированность, не уважение к властным институтам и начальству и даже не наша любовь к порядку и умеренности. Совсем наоборот! Для массового истребления людей все это — не препятствие, а предпосылка.
Ничто так не прельщает зло, как правильно проведенное мероприятие, как четко исполненное предписание, а по этой части — это надо признать — нам, вкупе с парочкой других стран, равных в мире нет. Мы этим гордимся, на этом строится все, что нас отличает и что мы находим столь достойным распространения, что понесли это в сердце Черного континента.
Я читал отчеты, написанные о нашей работе, и в ушах у меня еще звучат слова Маленького Поля, сказанные им утром, за три-четыре часа до бегства, после того как он прошел по авеню Армии мимо груды трупов, которую видел и я, приняв их сначала за брошенные в кювет тюки старого платья. Пока не разглядел мух: огромный рой был похож на черный занавес, которым хотели укрыть мертвецов от наших глаз. Как могли мы так заблуждаться, бормотал Маленький Поль, стоя рядом с двадцатикилограммовым багажом из двух чемоданов — один был набит образцами его самых любимых минералов. Как могли совершить такой промах, продолжал бормотать он, как могли сесть в такую лужу…
И в отчетах комиссий — а их нельзя было заподозрить в предвзятости суждений — говорилось, что деятельность дирекции закончилась провалом. В сущности же, говорить о провале не было оснований. Ведь если мы были их учителями, то они никак не могли оказаться плохими учениками. То, что они усвоили из наших бесед с ними, они осуществили на практике: проанализировали ситуацию, нашли принципиальное решение, создали предпосылки, подготовили средства реализации решения, запаслись инструментом, составили списки, обучили людей, разработали график, убрали мусор. И все это они делали спокойно и уверенно, без паники, быстро, но без спешки. Они решали задачу по нашей методике — с осмотрительностью, учитывая возможные случайности и имея запасные варианты. Если бы они не придерживались наших принципов организации любого дела, то не смогли бы уничтожить восемьсот тысяч человек — по крайней мере за сто дней.
Я бил Теонеста, раз за разом, и он мирился с этим, пока однажды не встал и не исчез, не проронив ни слова. Едва он повернулся ко мне спиной, как я пожалел о своем рукоприкладстве: кто же будет теперь снабжать меня продуктами и водой? Воды хватило бы еще на полнедели, но уже на следующий день я сделал первую из тех ошибок, которые чуть было не погубили меня. В полдень разразилась гроза, дождь лил как из ведра, сад затопило, за считанные минуты газон оказался под водой и выглядел как рисовое поле, и я воспользовался случаем, чтобы вымыться под дождем, как нередко делал это. Однако на сей раз я намылился мылом Агаты, купленным ею на рынке, и в аромате кокоса передо мной на миг возник ее образ. Она была рядом со мной, и тогда я вылил из флакона еще одну пригоршню, начал мыть голову и занимался этим до тех пор, пока не заметил, что дождь поутих.
Уже чуть ли не в следующее мгновенье в пелене облаков образовалось окно, оставив меня стоять посреди сада — намыленного, одураченного небом. Я стал кататься по траве, но получилось только хуже: все тело покрылось липким буро-зеленым соусом. Вернувшись в дом, я обтерся, но стоило мылу высохнуть, как тело мое зачесалось. Я заставил себя не пользоваться ногтями, но в какой-то момент не выдержал. Облегчение длилось очень и очень недолго. Зуд вернулся, сильнее, чем прежде, кожа во многих местах была расцарапана до крови. Все тело горело огнем. Воды у меня оставалось литров десять, кончался апрель, экваториальная зона низкого давления смешалась к югу, откуда она пришла в январе. Послеполуденные дожди уже не лили с прежней силой, осадки должны были вскоре вообще прекратиться, и я понятия не имел, где буду тогда доставать питьевую воду. Без особой надобности нельзя было тратить ни капли. Короче говоря, после бессонной ночи и с головой, которую я, казалось, не мыл мылом, а окунал в кислоту, я почувствовал такое изнеможение, что вымылся питьевой водой, истратив на это две полные бутыли и допустив таким образом непростительную ошибку.
Теонест не появлялся, и дождей давно не было. Если в ближайшие два дня ничего не изменится, думал я, мне придется, покинув особняк, выйти на поиски питьевой воды в город. При одной мысли об этом меня охватывала паника. Но не прошло и полутора суток, как жажда стала столь мучительной, что я решил совершить вылазку на следующий день. Дело, однако, до этого не дошло. Не успел я одеться, как услышал шаги по гравию, затем — голоса, и вскоре в саду появились шестеро ополченцев. Молодые ребята, почти еще дети, в гротескном одеянии: желто-синие бубу[11] говорили о цветах их партии, головы они обвязали майками, за поясом торчала зелень — ею они обозначили свою малую родину. Банановые листья были у пареньков из Кигали и с юга, чайные — у выходцев из Гизову, а кофейные ветви — у подростков с востока. Я принял бы их за участников карнавала, если бы они не были вооружены острыми мачете, дубинками с щетиной гвоздей, а один из юных вояк раздобыл где-то ручную гранату и повесил ее себе на грудь как украшение. В одном из нарядных пришельцев я узнал подростка, который некогда обслуживал посетителей в «Пальме». Его звали Винс, и он запомнился мне застенчивым, молчаливым юношей с по-девичьи нежными чертами лица. Теперь он походил на одного из четырех всадников Апокалипсиса. Чуть ли не половину лица закрывали огромные авиаторские очки. Окрашенные в красный цвет волосы полыхали как бенгальский огонь. Глазами он шарил по саду, ища в нем неизвестно что — ловушки, мины, врагов, в общем, призраков, коих сам же и пробудил к жизни. Голова его двигалась по-птичьи, рывками, схватывая взглядом зараз только один объект.
