— Ну что ж, Сара, любовь моя, я выбираю шарабан.
Он взял ее под мышки, поднял, поставил на кухонный стул, и она треснула его по голове фарфоровой собачкой. После этого он снял ее со стула, и тогда уж я сказал: Спокойной ночи.
Всю оставшуюся часть недели дядюшкина жена быстро шмыгала по дому со своей вездесущей тряпкой для пыли и шебуршилась по углам, а дядюшка сопел, трубил и надувался, а я все время старался чем-нибудь заняться, чтобы не попадаться им под руку. А за завтраком в субботнее утро, в то самое утро, на которое был назначен отъезд, я обнаружил на кухонном столе записку. Вот что в ней говорилось: В кладовке есть немного яиц. Перед тем как лечь в постель, снимай ботинки. Да, дядюшкина жена ушла, исчезнув с быстротой молнии.
Увидев эту записку, дядюшка вытащил из кармана полотнище носового платка, и трубы его издали такой рев, что тарелки на буфете задрожали.
— Одна и та же история каждый год, — сказал он. Потом взглянул на меня. — Нет, в этом году есть кое-что новое. Ты должен поехать со мной, и мне страшно подумать, что скажут об этом все остальные.
Шарабан подкатил, и когда все участники поездки увидели нас с дядюшкой — мы выскочили вдвоем из лавки, оба наглаженные, начищенные, при полном параде — они зарычали, как звери в зоологическом саду.
— Вы берете мальчишку? — спросил мистер Бенджамин Франклин, когда мы уже влезли в шарабан. Он посмотрел на меня с откровенным ужасом.
— Мальчишки — это отвратительно, — проронил мистер Уизли.
— Он за него не платил, — вставил Уилл Сентри.
— Для мальчишки места нет. И потом, их в шарабанах вечно укачивает.
— И тебя тоже, Энох Дэвис, — ответил дядюшка.
— С таким же успехом можно брать с собой и женщин.
По тому, как было произнесено это слово, стало ясно, что женщины гораздо хуже мальчишек.
— Уж лучше, чем брать дедушек.
— Дедушки — это тоже отвратительно, — сказал мистер Уизли.
— А что мы с ним будем делать, когда остановимся подкрепиться?
— Я дедушка, — добавил мистер Уизли.
— До открытия осталось ровно двадцать шесть минут, — заорал старичок в панамке, не глядя на часы. Про меня они тотчас забыли.
— Молодчина! — закричали они мистеру Кадвалладуру (а это оказался он), и шарабан тронулся в путь по улице нашего городка.
Несколько хмурых женщин с порогов своих домов мрачно смотрели вслед удалявшемуся шарабану. Какой-то малыш помахал нам ручкой, но мать наградила его оплеухой. Было чудесное августовское утро.
Мы выехали из городка, переехали через мост и поднимались уже по холму к Стиплхэтскому лесу, и вдруг мистер Франклин, держа в руках список, громко закричал:
— А где старина О. Джонс?
— Где старина О.?
— Старина О. остался.
— Без старины О. мы ехать не можем.
И, хотя мистер Уизли шипел всю дорогу, мы повернули и поехали обратно в городок, где на пороге «Принца Уэльского» старина О. Джонс терпеливо ждал, покинутый всеми, с холщовой сумкой в руках.
— Мне вовсе не хотелось ехать, — заявил старина О. Джонс, когда они втащили его в шарабан, похлопывая по спине, усадили на сиденье и всучили в руки бутылку, — но я ведь езжу всегда.
И мы покатили через мост, вверх по холму, в зеленых потемках леса, по пыльной дороге, и мимо мелькали ленивые коровы и утки. Вдруг мистер Уизли заорал:
— Остановите омнибус! Я оставил зубы на камине!
— Ну и что? — ответили ему. — Вы же никого кусать не собираетесь. — И ему дали бутылку с соломинкой.
— А если я захочу улыбнуться? — спросил он.
— Нет, нет, только не вы, — ответили ему.
— Который час, мистер Кадвалладур?
— Осталось двенадцать минут! — прокричал им в ответ старичок в панамке, и все в один голос начали поносить его.
Шарабан остановился у дверей «Горной овцы» — маленькой, неказистой таверны, соломенная крыша которой напоминала парик, изъеденный стригущим лишаем. На флагштоке у мужской уборной развевался флаг Сиама. То, что флаг был сиамским, я знал по сигаретным коробкам. Хозяин таверны стоял на пороге, приветствуя нас с улыбкой прикинувшегося овечкой волка. Это был долговязый поджарый мужчина с гнилыми зубами, сальными завитками на лбу и сверлящим взглядом.
— Какой чудесный летний день! — произнес он и тронул завиток когтистой лапой.
Точно так же он обратился к горной овце прежде, чем сожрать ее, подумал я про себя. Честная компания, блея, высыпала из повозки и кинулась в таверну.
— Присмотри-ка за шарабаном, — сказал мне дядюшка, — чтоб никто его не увел.
— Да некому тут его увести, — ответил я, — разве что коровам. — Но дядюшка уже самозабвенно трубил в свой рог внутри таверны.
Я смотрел на коров, а они на меня. Больше нам просто ничего не оставалось. Три четверти часа тянулись, как долгая тягучая туча. Солнце бросало свои лучи на пустынную дорогу, забытого, никому не нужного мальчишку и коров с бездонными, как озера, глазами. Компания в темноте таверны была уже до того переполнена счастьем, что била посуду. Бретонец из «Лукового Шони», в берете, со связкой луковиц на шее, подкатил на велосипеде и остановился у дверей.
— Quelle un grand matin, monsieur[7] — сказал я.
— Ба, да тут французы! — воскликнул он.
Я пошел за ним по коридору и заглянул внутрь. Участников поездки я узнал с трудом. У всех изменился цвет кожи. С лицами из свеклы, ревеня и переспелой арбузной мякоти они с гиканьем отплясывали в темной, застланной дымом комнате, словно чудовищно постаревшие сорванцы, а посредине раскачивался дядюшка, состоящий из рыжих усов и множества животов. На полу лежали разбитый бокал и мистер Уизли.
— Всем налить! — орал Боб Скрипач, избежавший наказания маленький человечек с ясными синими глазами и пухлой улыбкой.
— Кто обокрал сироток?
— Кто продал собственного малютку цыганам?
— Доверишься старику Бобу — он доведет тебя до беды.
— Издевайтесь, издевайтесь на здоровье, — усмехаясь, приговаривал Боб Скрипач, — я вас всех прощаю.
Из духоты и галдежа неслись крики:
— Где старина О. Джонс?
— Где ты, старина О.?
— Он на кухне, готовит себе обед.
— Уж про обед-то он никогда не забудет.
— Молодчина.
— Выходи-ка, подеремся!
— Не сейчас, попозже.
— Нет, сейчас, пока я в запале.
— Посмотрите-ка на Уилла Сентри, он прямо подметки рвет.
— Посмотрите, какие он кренделя выписывает!
— Посмотрите-ка на мистера Уизли, вон — разлегся барином на полу.
Шипя, как гусь, мистер Уизли поднялся с пола.
— Этот мальчишка нарочно толкнул меня, — сказал он, ткнув в меня пальцем.
Я предпочел выскользнуть по коридору на дорогу, к ласковым, добрым коровам.
Время плыло медленно, коровы пялились на меня, я кинул в них камень, и они, не переставая пялиться, поплелись прочь. Потом из таверны выкатился дядюшка и, надуваясь, как шар, затрубил в свой рог, и тогда из дверей с шумом вывалились все остальные. Они выпили в «Горной овце» все до капли, мистер Уизли выиграл связку луковиц, которую человек из «Лукового Шони» предложил для розыгрыша в таверне.
— Какой толк в луковицах, если зубы остались на каминной полке, сказал он.
Я посмотрел в заднее окошко громыхающего шарабана и увидел, как таверна становится все меньше и меньше. А флаг Сиама на флагштоке у мужской уборной развевался теперь на середине мачты.
«Голубой бык», «Дракон», «Звезда Уэльса», «Кислые гроздья», «В объятьях пастуха», «Абердовейские колокола» — мне ничего другого не оставалось в этом взбесившемся августовском мире, как запоминать названия всех таверн, где останавливалась честная компания, и караулить шарабан. И всякий раз, когда шарабан проезжал мимо таверны, мистер Унзли начинал кашлять, как старый козел, и кричать: Остановитесь! Я задыхаюсь, я сейчас умру! И все мы послушно выходили из шарабана.
После обеда таверны закрывались, но для участников поездки это не значило ровно ничего. Всю вторую половину дня они распевали гимны и галдели за закрытыми дверьми. Когда в «Пивную Друида» через черный ход вошел полисмен и уставился на этот хор с пивными кружками в руках, Ной Боуэн шикнул: Эй, тише там! Пивная закрыта.
— Откуда вы приехали? — спросил полицейский застегнутым на все пуговицы сдавленным голосом.
Ему ответили.
— У меня там тетушка живет, — сказал он. Вскоре он уже пел вместе со всеми «В чаще лесной».
Но наконец мы все-таки поехали дальше, шарабан подпрыгивал, дребезжа старческими голосами и бутылками, и вот подкатил к реке, стремительно несущейся среди плакучих ив.
— Вода! — завопили все.
— Порткоул! — пропел мой дядюшка.
— А где ослы? — спросил мистер Уизли.
И, пошатываясь, они выбрались из шарабана и с гиканьем зашлепали по воде — вода была холодная, прозрачная, бурлящая. Мистер Франклин, пытаясь станцевать польку на скользких камнях, дважды свалился в воду.
