Я собирался поступать на работу. Я не понимал эти ахи и охи старших: «Ах, школьные годы, школьные годы! Славное было времечко, да не вернется!» Наивно — дальше некуда. Отсидели бы они ежедневно в среднем по шесть уроков хоть одну неделю, а тогда мы послушали бы, что они запоют! То-то и оно!
Дома не возражали против моего намерения пойти на завод. Фатер говорил, что от работы у меня появится хребет. Однако я знал, что ни он, ни мама не в восторге от моей идеи. Они предпочитали, чтобы я закончил школу. Они надеялись, что, может, я все-таки надумаю учиться дальше. Когда я сказал, что школу доконаю в вечернем варианте, они не поверили в серьезность моего намерения. Надо сказать, я и сам-то не очень верил. Днем работа, вечером школа — такую каторжную нагрузку я уж точно не выдержал бы.
Жаль, конечно, что, когда подамся в работяги, придется расстаться с ребятами. Но если как следует подумать, то ничего страшного не случится. Пока они в школе, я на работе. В конечном счете одно и то же. И к тому же у меня в кармане деньги.
— Факт весьма забавный, — иронически заявил Фред, когда я все рассказал ему. — Наверно, книжек про завод начитался. Сам-то ты ведь представления не имеешь о том, что такое работа.
— Ничего не начитался! Сам ты не имеешь о ней представления, — отпарировал я, хотя и был не прав. Фред и Эдгар в летние каникулы вместе подрабатывали, начиная с седьмого класса. Исключением было только нынешнее лето, быть может, последнее целиком свободное, потому что неизвестно, каким еще будет следующее. Со средней школой через год ведь будет покончено.
— Опротивела мне школьная лямка, — сказал я. — А потом — мне нужны деньги.
— Всем нужны деньги, — протянул Фред. — А ты как будто испытываешь в них особо острый недостаток.
— Не то чтобы очень уж острый, но нету столько, сколько требуется. И еще мне необходимо, чтобы деньги были сразу, а не по два-три рубля каждый день. Мне иногда, может, надо истратить две красненькие за раз, а на следующий день понадобится всего двадцать копеек.
Эдгар со своей группой «Пестрые черепахи» давал первый концерт в сезоне. Не в том смысле, что он самолично руководил группой. Эдгар только играл на гитаре и пел вместе с другими, и в нескольких номерах у него были сольные куски. Руководил группой Толстый Бен, или Беньямин — это было его настоящее имя, — лупивший в барабан и не обижавшийся, когда его называли Толстым. Во всяком случае, так утверждал Эдгар.
«Пестрые черепахи» подготовили новую программу.
В так называемом молодежном кафе изредка предоставляли возможность выступить той или иной стихийно образовавшейся группе. И тогда вечер принадлежал ей. Возможность играть и петь перед публикой. Не в каком-нибудь захудалом клубишке или в лучшем случае на школьном вечере, а для публики, которая тебя слушает. И для которой ты не только звуки, под которые скачут на танцплощадке.
Эдгар устроил мне два билета. Не надо было топтаться в очереди и нервничать — то ли достанется, то ли нет. Это огромный плюс, когда выступает твой друг.
В зале было пустовато, потому что пускали с шести, а музыка должна начаться в семь.
Занял симпатичный столик на двоих у самой стены и кое-что заказал.
Прошелся до возвышения для оркестра, где «Пестрые черепахи» проверяли акустическую систему.
— Чао, Эдгар!
— Чао, Иво, чао!
— Ну как?
— Усилитель барахлит. Звук не тот.
— Еще время есть, можно наладить.
— Надеюсь, успеем.
Он был дико занятой.
— Гляди-ка, вон Харий со своей белобрысой, — удивился я. — Ее зовут Женни.
— Женни? — рассеянно переспросил Эдгар.
— Ну да! Но ты ведь ее даже не видишь!
— Что? Ну да, да!
С Эдгаром разговаривать было бесполезно. Во всяком случае, сейчас.
Пошел к своему столику. Я надеялся, что Харий меня не заметил. Его-то не заметить было невозможно. Горел как аварийный фонарь, в своем красном джемпере, и еще волосы почти красные. Я не хотел, чтобы он увидел Диану.
И все-таки он оставил белобрысую сидеть за своим столом, а сам плюхнулся в кресло напротив меня.
— Сколько лет, сколько зим, Иво!
— Да, Харий, время бежит.
Он златозубо улыбнулся и закурил.
— Яко тут как-то ляпнул, что ты подаешься в рабочий класс.
— Да, — сказал я.
— И теперь уже вкалываешь на заводе?
— Выходит, так.
— Почему школу кончать раздумал?
— В вечернюю пойду. Кончу.
— Нет, у тебя все-таки не все дома.
— Сам знаю.
— Тебе что, деньги очень занадобились?
— И это тоже имеет место.
— Что так? Зажиточные предки перестали о тебе заботиться? — рассмеялся он.
— Зачем уж так сразу!
— Так какого черта тебе втемяшилось идти работать?
— Хочу зарабатывать сам. Надоело стаптывать в школе туфли.
— Надо было тебе со мной поговорить. Я бы подкинул тебе одно-другое дельце, на котором заколотил бы хорошую монету. Еще не поздно.
— Обойдусь.
— Спроси у Эдгара. Он знает…
— Такое дельце мне не нужно.
— Боишься сорваться?
— И это тоже имеет место.
— Без риска деньги не приходят. Кто не хочет рисковать, может пилить железки за гроши.
— Вот этим я и занимаюсь.
— На кафе и киношку по воскресеньям хватает?
— Скажем прямо — не каждое воскресенье.
Моя невозмутимость злила его.
— Харий, я тебе наврал, — сказал я. — Не пошел я работать. Так уж получилось. Все эти красивые слова насчет работы так и остались словами. Очевидно, я слишком крепко сросся со школой, друзьями, привычным ритмом жизни. Мне не хватает решимости что-нибудь круто переменить. Пускай все идет своим чередом. Идеи, которые рождаются на ходу, так же быстро и погибают. Вообще-то я сейчас никакой ущербности не чувствую. Грызу гранит науки. В последнем классе.
— После каждой нашей встречи я вынужден констатировать, — сказал он, — что ты все больше глупеешь. Другие с годами набираются ума. С тобой все наоборот. Наивысший уровень деятельности твоих мозгов был, очевидно, когда ты барахтался в пеленках. Процесс съезжания вниз можно проследить очень хорошо со стороны. Сам-то ты, наверно, не осознаешь?..
— Осознавать не осознаю, но каким-то образом чувствую.
— Тебе надо бы полечиться в психбольнице.
— Это было бы прекрасно. Только меня туда не возьмут. Я безнадежный. Неизлечимый.
Харий поморщился.
— Старина! Давай сменим тему. Поговорим о чем-нибудь другом.
— А что — поговорим, — охотно согласился я. — Как твоя сексуальная жизнь?
— Моя? — удивленно переспросил он. — Нормально, как всегда.
— У меня тоже нормально. Эта тема исчерпана, так?
Он был явно обескуражен. И вообще мне хотелось, чтобы он убрался ко всем чертям до прихода Дианы. Не желал я видеть их рядом. Но он, наверно, решил разобраться со мной, поскольку не собирался уходить, только сказал:
— На эту тему можно говорить без конца.
— Я знаю, Харий! Но меня она как-то перестала интересовать. Я женюсь.
— Что?! — Он весь подался вперед. — Ты женишься?!
— Да. Таков факт.
— На ком?!
— На женщине.
— Ты дурачка ломаешь или действительно совсем…
— Дальше не говори, — перебил я. — Ты опять скажешь, я ненормальный. Я этим сыт по горло.
— А что же еще могу я тебе сказать?
— Лучше не говори ничего.
— Кто она такая?
— Сказал же тебе — женщина.
— Ну да! — Он терпеливо отмахнулся. — Но кто она? Готов спорить, что тебе заморочила голову какая-нибудь шлюха!
— В старину я был бы должен выплеснуть тебе в лицо шампанское и идти стреляться на пистолетах.
Он засмеялся, потом обмяк в кресле и уставился на меня. Я тоже ничего не говорил, только с удовольствием потянулся, да так, что все суставы захрустели.
Я был свободен от влияния Хария. Больше не существовало для него малыша Иво, которому большой Харий мог вешать лапшу на уши, а тот знай слушал, разинув рот.
— Жизнь идет вперед, Харий! Будь здоров!
— Ну да, ну конечно, — согласился он. — Это все так… Но тебе всего семнадцать.
— Уже восемнадцать.
— Ну да, ну да… Но что меняют эти несколько дней или месяцев…
— Очень многое. С восемнадцати я совершеннолетний.
Он осклабился, и я вдруг снова почувствовал, что его влияние на меня не пропало и, быть может, никогда не пропадет. Оно только пошло по другой линии.
— Иво… Ты меня извини, если скажу тебе такое, что тебе не понравится.
— Говори смело, — сказал я, и румянец ударил мне в лицо, как в былые времена.
Я закурил, чтобы казаться хладнокровней. Завесил лицо облаком дыма.
— Иво… но ведь ты сам еще… ребенок…
— Харий… то есть… ну да… — промямлил я.
