Побрел в парк.
Тишина… Шорох листьев… Пустые постаменты… Тусклое солнце висит на корявых сучьях… Осень умирает…
Полуразвалившаяся обомшелая скамья. Смахнул листья и присел на краешек.
— Да перестань же ты читать, — нетерпеливо сказал я.
— Сейчас. Еще полстранички до конца главы.
(Что ни день, то длинные больничные коридоры, неживой электрический свет, одна и та же палата, одни и те же серые удрученные лица.)
Он закрыл книжку и положил рядом с собой. Осторожно поглядел на меня. С его лица и шеи еще не совсем сошел летний золотистый загар.
— А ты… — начал я.
— Не спрашивай, Иво, — улыбнулся он. — Какой большой ты уже вырос.
— Когда врачи тебя выпишут, мама с папой ждут не дождутся. И я тоже.
(Есть реки, спящие в туманах ранних утр, и зелень рощ, и берег Гауи, и нежность капель дождевых весною, стакан вина, пьянящего вдвойне. И музыка, и милые мне лица. В кафе прекрасный вечер, снег, чьи хлопья крупные ложатся за окном, когда шумливая толпа людская катит неспешно через мост…)
— Да, скоро надо будет собираться домой.
— А как ты себя чувствуешь?
— Лучше, братишка, лучше. — Он опять улыбнулся и погладил меня по голове.
(Белая операционная, белые люди, белый брат. Лишь цилиндр для газированной воды наполнен красным сиропом, уровень которого постепенно убывает.)
— Эдис, пошли домой, — прошептал я онемелыми губами.
— Пойдем, пойдем, — отозвался он.
— Но что же ты не встаешь?
— Разве ты не видишь? Я уже иду, иду рядом с тобой?
— Эд! — закричал я. — Ты живой или ты умер? Разве ты меня не видишь? Быть может, не слышишь? Быть может, не чувствуешь мою руку?
И он легонько хлопнул меня по плечу, и я погладил его руку.
— А другие…
— Какое нам дело до других? Я ведь с тобой.
— Эд, ты меня не покинешь?
— Никогда, братишка.
— Ты пойдешь со мной?
— Пойду с тобой.
— Я буду держать тебя за руку и не отпущу. И так мы пойдем.
— Хорошо. Только ты не смей на меня смотреть. Договорились?
— А почему так?
— Не спрашивай. Только дай слово.
— Даю, — прошептал я и схватил брата за теплую руку. — Обещаю.
Мы встали, взялись за руки и пошли.
Вышли из парка, пересекли улицу Стучки, Кирова. Постояли у кинорекламы «Риги» и «Спартака», прошли мимо книжного и свернули на улицу Ленина. На другой стороне стояла милиционерша со свистком. Нам не надо было переходить. Пусть свистит на здоровье. Зашли в «Соки» и взяли сухого вина по шестьдесят одной копейки за стакан. Оно было отвратительно холодное. Миновали улицу Дзирнаву, церковушку, улицу Лачилесиса. Машин не было, и мы перешли на красный свет. Заглянули в антикварный магазин, посмотреть, что там. Кое-какие акварели нам понравились, но не настолько, чтобы ломать голову, как их купить.
Вышли, стали поджидать троллейбуса, чтобы ехать домой. Какая-то жаба с двумя чемоданами едва не налетела на Фредов альбом. Я едва успел отдернуть руку с пластинками.
Я был страшно рад, когда опять встретился с Дианой. Солнце сползало в море красным овалом в лиловый пух.
Мы бродили по берегу.
Она была в черном плащике из какой-то синтетики и клетчатом берете.
От моря тянуло холодком, и мне было зябко в тонкой курточке.
— Чем кончилась инвентаризация в твоей галантерейной лавочке? — поинтересовался я.
— Нормально, — засмеялась она. — Ина, правда, боялась недостачи и два раза сбивалась со счета.
— Ина всегда переживает по пустякам.
Я обнял ее за плечи.
— Твой плащ холодный, как панцирь у старой черепахи.
— Бедный мой черепашонок, ты совсем окоченел!
— Пока держу тебя в объятиях, мое сердце пылает огнем и греет меня изнутри, — засмеялся я, и она так жалостно взглянула на меня, словно я был при последнем издыхании.
— Ну, ну, — усомнилась она, — хотела бы я посмотреть, насколько согреет тебя любовь, скинь ты хотя бы курточку.
— Это было бы неэстетично, — сказал я. — А Яко однажды сочинил стишок на эту тему.
Моя пестрая черепашкаВыползла из своей рубашки.Она теперь не черепашка,Она ползучая замарашка.
И это четверостишие показалось нам таким потешным, что мы хохотали до упаду.
Когда свернули в дюны, Диана сказала:
— А стишок-то, может, вовсе и не смешной?
— Что в нем серьезного?
— Разве мы не носим панцири вроде черепах? А когда их сбрасываем… Дай сигарету.
Она закурила и сразу же бросила.
Нагнула мою голову и прижала к своей щеке.
Я поцеловал Диану, но она не ответила, только прошептала:
— Иво, мне страшно.
— Чего ты боишься? Я же рядом.
— Не знаю…
Гладил ее темные волосы, теперь мне знакомые, как свои собственные.
— Хорошо нам друг с другом, верно? — шепотом спросила она.
— Почему ты спрашиваешь? Разве сама не знаешь?
— Повтори еще раз.
— Нам с тобой хорошо.
— Ты меня любишь?
— Я люблю тебя. Я тебя люблю. Я тебя люблю.
— Вот так хорошо, — сказала она.
— Что-нибудь случилось?
— Нет, нет…
— Тогда не из-за чего волноваться.
— Я знаю.
— Я тебя люблю, люблю.
— А все-таки я боюсь, Иво.
— Что может случиться, если я тебя люблю, люблю, люблю и ты меня любишь, любишь, любишь?
Она не отвечала, только целовала мое лицо, целовала так, будто мне предстояло идти на войну, и мы никогда больше не увидимся.
Впустую звонил почти целую неделю.
Нет ее, нет, ушла, скоро придет, только что была, нету, нету.
В конце концов помчался к галантерейному магазину незадолго до закрытия.
Наподдавал мертвые листья, прохаживался взад-вперед по дорожкам парка под синим-пресиним осенним небом и ярким-преярким осенним солнцем.
Без десяти шесть покупателей в магазин уже не пускали.
В четыре минуты седьмого дверь открылась, и вышла Диана с незнакомой мне девушкой, хотя многих продавщиц я хорошо знаю.
Я незаметно следовал за ними.
Они вошли в кафе, и минут двадцать я топтался в ожидании, пока наконец мог поплестись за ними, как полицейский агент.
Потом они распрощались.
Я выждал, покуда та, другая, отошла подальше, перебежал улицу, взял Диану сзади за плечи и прошептал счастливым голосом:
— Здравствуй, радость моя!
Ее волосы пахли земляникой.
Она, вздрогнув, оглянулась, вроде бы смутилась, так, во всяком случае, мне казалось в течение некоторого времени, потом на щеках проступили ямочки от улыбки, и я коснулся их губами.
— Как ты меня напугал!
— Это за то, что к тебе не дозвониться.
— Плохо звонил.
— Да ты что! Ежедневно по нескольку раз. Уже стал опасаться, что твои девочки на работе разозлятся на меня.
Она пожала плечами.
— Разреши! — Я взял у нее из рук сумку. — Ты куда идешь?
— Домой. Потом к портнихе.
— Можно и мне с тобой?
— Вообще-то… Нет, лучше не надо, Иво, — запнулась почему-то Диана. — Она не любит, когда приводят посторонних.
— Я же ее не съем!
Диана засмеялась и покачала головой.
— Она ужасно странный человек.
— Зачем же ты к ней ходишь?
— Шьет она очень хорошо.
— А ты не можешь сегодня не поехать?
— Я обещала. — Она кусала губы, а потом торопливо проговорила: — Но ты можешь проводить меня до дому.
Мы вошли в комнату Дианы.
Все так же, как было, когда цвела сирень. Большие вазы на столе и на полу, только вместо сирени заалевшие, пожелтевшие листья клена и берез. Пахнет, как в роще.
Я бросился в старое кресло-качалку и здорово раскачался.
Диана была тиха и неразговорчива.
— Что же все-таки произошло? — спросил я. — Скажи мне коротко и ясно.
— Ничего, — ответила она.
— Сегодня ты выглядишь в точности так же, как в тот день, когда я увидел тебя впервые.
— Почему? — Она улыбнулась и села ко мне на колени.
Старое кресло угрожающе заскрипело, но я не придал этому значения и качнулся еще раз.
Обнял ее и сказал:
— Я должен тебе сообщить что-то очень важное. Только дай слово, что не встанешь, пока я не договорю до конца.
— Хорошо, даю слово, — протянула она ребячливо. — Буду тебя слушать хоть до утра.
— Ничего не выйдет. Тебе же к портнихе.
— Это зависит от того, что ты будешь говорить.
Мы качались, кресло скрипело, пахло увядающими листьями, а я уже готов был сказать ей все: о наших отношениях, о женитьбе, обо всем…
А потом вдруг передумал. Шестым чувством уловил, что сегодня лучше об этом не заикаться. Скажу, когда почувствую, что мы вместе настроены на одну волну.
Я поцеловал ее.
— Хочу любить тебя и хочу, чтобы ты любила меня.
