— Не прогневайтесь, господин, соли тоже нету, ни солины во всем доме, если не верите, сами поглядите…
— Ладно, чего там…
За кого же она его принимала? Поедая картошку, Стрекалов не забывал следить за улицей, что также не ускользнуло от внимания хозяйки.
— У нас тут редко кто, бывало, зайдет, места наши сильно глухие, до войны еще когда-никогда по ягоды, али по грибы, али охотники с города, а теперь и вовсе нету никого, спасибочко, ваши не забывают, навещают когда-никогда…
Стрекалов перестал жевать.
— Какие наши?
— А ваши…
Женщина проворно снова отошла к печке, но вернулась с пустыми руками и села не на прежнее место, а в простенке, так, чтобы свет ее не доставал.
— Чего не едите? — Сашка кивнул на чугунок.
— Спасибочки, мы отсытились, много ли нам, бабам, надо. Да вы угощайтесь, не глядите на нас.
Стрекалов отодвинул чугунок.
— И часто у вас бывают… наши?
Женщина слегка шевельнулась в своем углу.
— Теперь часто, иной день по два раза. Да мы не сетуем, понимаем: за порядком следить надо…
«За каким порядком?» — хотел крикнуть Сашка, но сдержался.
— Сегодня были?
— Были. Наране были, затемно еще, скоро обратно будут… Да вот и оне! — Она даже слегка привстала, чтобы лучше видеть. По дороге от деревни неспешно трусила пегая кобыленка, запряженная в розвальни, впереди сидел и правил ею бородатый мужик, по виду крестьянин, в полушубке и солдатской шапке-ушанке, за ним на ворохе соломы полулежали три человека, из которых один был одет в солдатскую шинель без погон, другой в такую же, как у Стрекалова, телогрейку, третий был просто немецким солдатом. Все трое были вооружены винтовками. И еще приметил сержант: на левом рукаве того, что в телогрейке, виднелась белая нарукавная повязка…
С автоматом наготове Сашка встал за дверью. Женщина осталась на месте, только плотнее запахнула драный кожушок. Она смотрела то в окно, то бросала быстрые взгляды на Сашку.
— Шла бы ты, хозяюшка, отсюда куда-нибудь, — посоветовал он, — не ровен час, заденут…
— Проехали, — спокойно объявила женщина. Стрекалов вышел из угла, швырнул автомат на стол. Его бил озноб. Женщина заметила, сняла с себя кожух, сказала совсем другим, уверенным тоном:
— Лезь на печь, я тебе еще одну шубейку дам.
Стрекалов усмехнулся.
— А как же насчет «господина хорошего»? Вдруг я — он самый и есть, а ты меня на «ты»…
Женщина ответила не сразу. Должно быть, ей было неловко за то, что строила из себя дуру…
— Много вас тут шатается, разве всякого поймешь?
— А меня поняла?
— Чего ж не понять… Лезь-ко на печь, гляди, в чем душа держится, аж почернел весь!
По-матерински ласково она заставила его снять телогрейку, уложила на теплые кирпичи, набросила сверху полушубок.
— Моя горница с богом не спорится. Когда потоплю немного, а когда и так сойдет. Редко я тут бываю.
— Где ж тебя носит?
Женщина не ответила. Руки ее двигались сноровисто, глаза смотрели строго, не по-старушечьи, как раньше, а молодо, смело. От быстрых движений платок съехал, и спутанные, но густые волосы рассыпались по плечам. Сашка не удержался, погладил их здоровой рукой. Женщина сдвинула брови и сердито оттолкнула Сашкину руку. Парень взвыл от боли.
— Тихо ты, сумасшедшая!
Женщина ахнула, прикрыв ладошкой рот.
— Батюшки, да он же раненый! Ах ты, сердешный! Чего ж не сказал?
— А чего говорить?
— Перевязать надо.
— До своих доберусь, тогда… Да у тебя, наверное, и нечем.
Она подумала, зашла за печку, повозилась там немного и вышла, держа в руках что-то белое. Теперь на ней была только вязаная кофта и юбка, сшитая из немецкого упаковочного мешка с орлом спереди и несмываемым номером сзади. Неизвестно почему, Сашку рассмешил этот орел.
— Веселишься? — мрачно сказала женщина. — Чего же не веселился, когда полицаи ехали? — Она с треском разорвала свою сорочку на несколько длинных лоскутков. — А ну, скидовай рубаху, вояка.
Сцепив зубы, Сашка позволил себя раздеть и даже не ойкнул, когда она отдирала присохшую к ране гимнастерку.
— Повезло тебе, — сказала женщина. И Сашка согласился: действительно повезло. Раны чепуховые, в сорок первом с такими в госпиталь не всегда направляли, а тут он лежит, как путный, и над ним хлопочет если не бывшая медсестра, то уж наверняка человек, знакомый с такими делами…
Женщина отмыла кровь, смазала раны какой-то мазью, наложила повязку.
— Молодой ты. А я думала, в годах… Ишь, как жизнь тебя тряханула. Тебе куда надо-то? На ту сторону, что ли?
Но он уже спал тем мертвым сном без сновидений и забот, которым спят дети и солдаты и который не так-то легко прервать.
Женщина накинула полушубок и вышла, тихо притворив дверь.
Вернулась она, когда в единственном окошке ее дома потух дневной свет, вынула из-под полы чугунок с картошкой, поставила на стол. Подумав, достала из щели в стене обломок гребня, маленькое круглое зеркальце и, установив его на подоконнике, принялась расчесывать свои густые, свалявшиеся волосы. Заплетя их в одну тугую косу, она не спеша подошла к печке и, привстав на цыпочки, позвала:
— Солдат, а солдат, вставай, пора!
Он поймал ее руку, потянул к себе…
— Ни к чему это, миленький, — сказала она шепотом, — не ровен час, нагрянут немцы, пропадем ведь. Ты вставай, повечеряй, а там я тебя до реки провожу.
Щурясь от огонька светильника, он торопливо ел холодную картошку, которую, ободрав с нее кожуру, подавали ему ласковые руки женщины.
— Сыночек был у меня, — рассказывала она, не поднимая глаз, — месяца нет, как помер. Закопала в снег… Могилку-то ведь ладить некому да и нечем. Земля как камень. Вот дождусь весны, раскопаю, тогда похороню как след…
— Вы с ним тут и жили, с сыном-то?
— Тут, где же еще! — Она долго молчала, прежде чем выговорить самое главное. — Муж ведь у меня есть…
— Муж?
Она еще ниже наклонила голову.
— В Красной Армии служит. — Она судорожно вздохнула, бросила очередную картофелину. — Он там, на фронте, а я здесь…
— Ладно, не переживай, — сказал Сашка, — вернется, будет у вас все чин-чинарем. Звать-то как?
— Семеном. А по фамилии Драганов.
Сашка поперхнулся картофелиной.
— Как?!
— Чего как? Драганов Семен Михайлович, командир. Чего уставился? Не веришь?
— Верю…
— «Верю», а бельмы таращишь. Небось думал, гулящая? Все вы, мужики, глупые… Правда, не расписанные мы. Без сельсовета обошлось. Не было тогда уж сельсовета, немцы разогнали.
— Писал? Семен, спрашиваю, писал?
— Куда писать, дурачок? Часть ихняя тут, недалеко, стояла, потом немцы наступили и заняли нас. А их окружили. Потом командир ихний спрашивает, кто, дескать, знает дорогу? Чтоб проводили, значит. Места у нас гиблые. Кто дороги не знает, лучше не соваться, в аккурат в трясину попадешь. А не то — просто заблудишься. Сколь разов такое бывало…
— Так это ты их вывела?
— Я. Места мне с детства знакомые. Отец тут лесником был. Мы не здесь, на хуторе жили. Большое хозяйство было. Да и семья не маленькая: отец, мать, две сестренки, братовьев пятеро. Теперь вот одна осталась. — Она отвернулась в угол, вытерла слезы концом платка. — Вспоминать, только душу травить…
Стрекалов понемногу успокаивался.
— Семен тебе номер полевой почты оставил?
— Не успел, должно быть, сказать. Меня одной рукой обнимал, а другой за автомат держался, такая жизнь у нас с ним была… Ладно, пойдем, темно уж. До реки доведу, а там сам ступай. Дойдешь, чай, потихоньку-то? Ну, чего застыл? Гляди, немцы завсегда об эту пору по избам шарят.
— Вместе пойдем, — сказал он, — нельзя тебе здесь оставаться.
— А это уж не твое дело.
Он взял ее за плечи.
— Почему не идешь к нашим? Кругом все освобождено, люди колхозы восстанавливают, весной сеять будут.
Она сердито дернула плечом.
— Убери лапы. Думаешь, если одна, так все можно…
Он разозлился.
— Говоришь, немцы заходят?
— Бывали. Часть тут у них. А может, и не одна.
— Как это они молодую красивую бабу не тронули?
— Не до баб им. Насчет жратвы промышляют. В чем душа держится. Да и хитрые мы. Ты меня днем видел? Старуха. Все тут такие. Волоса золой посыпаем, чтобы седыми казаться, на себя что ни страшней надеваем…
— Ты мне зубы не заговаривай. Отвечай, почему не уходишь?
Она молчала.
— Может, из-за сына? Так ведь его нет. Вернешься весной, сделаешь что надо, а теперь чего тут торчать? Слушай, неужто из-за Семена?
Она мгновенно преобразилась.
— Да. Из-за него, — досадуя на свою слабость и стыдясь Сашки, крепко вытерла слезы ладонью. — А где мне его еще ждать? Почты для нас с ним нет…
— Обожди, не плачь.
— Я не плачу. Идем, парень, очень тебя прошу. На душе тревожно как-то…
