сам комбат! — заговорил старшина с достойной его неуязвимого положения колкостью и прибавил: — Вот! Доппаек положенный получите. И приказ вам и лейтенанту Давлатяну — к комбату… И санинструктору. От комбата я…
— Оставьте доппаек здесь. И идите.
— Вещмешок не могу оставить. Потом никаких следов не найдешь. А другой на земле не валяется.
— Входите быстро — и освобождайте мешок!
Старшина втиснулся в землянку, внеся холод, поставил вещмешок с продуктами на брезент, подчеркнуто солидно вынимая галеты, масло, сахар, табак в пачках — целое богатство, к которому Кузнецов был сейчас равнодушен: обманчивую какую-то сытость чувствовал он после выпитой водки и съеденного сухаря.
— На двоих! — напомнил старшина. — На лейтенанта Давлатяна и вас.
— Идите, — приказал Кузнецов. — Как-нибудь разберемся. Или вы еще хотите что сказать?
— Ясно-понятно…
Старшина свернул вещмешок, крепко прижимая его к груди, задом выдвинулся из землянки, напружив шею, неодобрительным птичьим взором окинул напоследок примолкнувшую в минуту его появления Зою, полог задернул яростно, тщательно, недвусмысленно намекая этим на нежелательность Зоиного присутствия здесь. Затем возле входа снова послышался голос Уханова:
— Ох, и люблю я тебя, старшина! Не знаю почему, души в тебе не чаю, родной наш отец и каптенармус. За аккуратность тебя уважаю, за ласку к батарее.
— Что ба-алтаете, старший сержант? — раскатил за брезентом командирский басок старшина. — Как разговариваете? Чего улыбаетесь? Встать как положено!
— Тихо, тихо, старшина! — засмеялся Уханов. — Зачем так громко! Где встать как положено?
— Р-разболтали командиры взводов младших командиров, нету никакого порядка. Доберусь я до вас, старший сержант! — отчитывающе гремел за брезентом старшина, и похоже было — выговаривал это не одному Уханову, но заодно и обоим лейтенантам, которые должны были слышать его в землянке. — По струнке ходить будете!.. Не таким рога обламывал! Разболтанной разгильдяйщины в батарее не допущу!..
— Давай только не на басах, пока я тебя случайно, старшина, Богом и мамой не приласкал! — посоветовал превесело Уханов. — За отеческую заботу, старшина… Ты, золотой наш, строевой подготовкой с поварами позанимайся. Они поймут в момент. Все сказано.
Через минуту, зашуршав брезентом, Уханов вошел в землянку, с виду невозмутимо спокойный. Стянул замазанные землей рукавицы, начал тереть над огнем руки, оглядывая всех дерзкими, как бы все время сопротивляющимися глазами. Это выражение дерзости особенно придавал ему стальной передний зуб, холодно сверкавший, когда старший сержант говорил или улыбался.
— Работы к концу, лейтенант, осталось часа на два, — доложил он между прочим Кузнецову. — Что, завтрак, обед и ужин — вместе? Великое дело! Если думаете, что я сыт, — глубокое заблуждение. Где мой огромный котелок, Нечаев?
Сразу стало в землянке теснее от большого, сильного тела Уханова, от его голоса, от его тени, затемнившей половину стены, от горьковатого запаха инея, которым пропитана была каждая ворсинка его шинели: с начала работы он не был в тепле.
— Главное, старший сержант, фронтовые остыли. — Нечаев щедро налил водку из котелка в кружку. — Долго ждали.
— Я пойду, родненькие мальчики, — сказала Зоя, застегивая крючки полушубка.
— Знаете, Зоя… — Уханов сел около нее, расположился поудобнее перед продуктами на брезенте. — Плюньте на все и переходите в мой расчет. Лично обещаю — в обиду никому не дадим. У нас терпимые ребята. Выроем вам отдельную землянку.
— Я не против, — сказал Кузнецов и тут же поднялся. Он не знал, почему сказал так, почему эта фраза вырвалась у него, и, чтобы замять неловкость, принялся одергивать отвисшую кобуру на ремне, спросил: — Вы к комбату идете, Зоя?
Она изумленно посмотрела на обоих.
— От кого вы меня хотите защищать? От немцев? Я сама могу. Даже без оружия. Вот какие у меня острые ногти! — И принужденно заулыбалась, поцарапала ногтями руку Уханова.
Он не отстранил руку, весело поблестел стальным зубом.
— Ноготки для маникюра! Что вы ими сделаете?
— Ну, это еще как сказать!
— Ах, Зоечка, храбрая вы очень, — не без вкрадчивости вставил Нечаев, как-то заметно потускневший с приходом Уханова. — Что ваши ноготки, если кто черное дело задумает? Будете царапаться? Кусаться? Смешно будет выглядеть!
— Опять? — насторожился Давлатян с выражением человека, потерявшего всякое терпение. — Опять ерунду дурацкую говорите! Зоя, пожалуйста…
Он придержал брезент над входом в землянку, пропуская Зою вперед.
Глава девятая
Они вышли в ночь, заполненную стуком лопат, кирок, сыпучим шорохом отбрасываемой земли. Кухня еще темнела на льду под обрывом берега, но жарок забыто потух в ней, не гремел черпак повара: вокруг не было никого; продрогшая лошадь переступала ногами, отфыркиваясь, жевала из торбы.
Небо над откосом горело заревом. Белый отблеск лежал на кромке бугров. И опять Кузнецову стало не по себе от этой глубоко распространенной в ночи тишины, от этой безмолвной затаенности в стороне немцев. Он молчал. Молчали Давлатян и Зоя. Слышно было, как похрустывал, ломался ледок под валенками.
«Значит, Зое тоже приказано к комбату», — думал Кузнецов. Он знал независимые санинструкторские обязанности Зои в батарее, ее свободное положение, позволяющее находиться в любом взводе, и досадовал, что она покорно шла сейчас в землянку Дроздовского, который, казалось, имел на нее особое подчиняющее право…
— Зоя… вы, конечно, пошутили тогда? — не вытерпел Кузнецов. — Насчет мужа?
Они поднялись по льду в потемки обрыва, голубеющего отливом снега, шли теперь близко друг к другу по натоптанной солдатами тропе вдоль основания откоса.
— Нет, серьезно! — Голос ее дрогнул, точно она оступилась на скользком уступе берега. — Я не пошутила…
— Зачем вы нас обманываете? Совершенно не так! — заявил Давлатян и, задержавшись позади Зои, воскликнул: — Смотри, Кузнецов, здесь река как противотанковый ров. Прекрасно! Если танки прорвутся, здесь застрянут. А по льду не пойдут — не выдержит! В каком направлении сейчас Сталинград? На север?
— Километров сорок пять на северо-восток, — сказал Кузнецов. — Если они на тот берег прорвутся, то это слишком далеко… не хотел бы!
Зоя остановилась. Белый ее полушубок, ее лицо сливались в тени с глубокой синевой снега на крутом откосе, и очень темными были глаза, поднятые к светлеющей полосе зарева под берегом.
— Если прорвутся… — повторила она и,
