Вообще-то, в том, что этого загадочного персонажа называли по имени и отчеству, чувствовалось глубокое уважение. Далеко не каждый дворянин мог позволить себя такой почет, а тут…
Староста замялся.
— Фома Иваныч, дык он это… Ну, как-бы…
На большее его не хватило. Пантелей замолчал, будто набрал в рот ушат воды.
— Ты мне пык-мыкать кончай, — пригрозил я. — По делу говори.
К счастью, после того как хозяйка поставила на стол напиток, не уступающий по крепости пресловутом спирту «Ройял», язык у Уклейкина постепенно развязался.
Я понял, что Фома Иванович Куроедов не кто иной, как местный олигарх и вроде даже благодетель. Ему удалось разбогатеть еще в те времена, когда Долгорукие взяли власть над юнцом-императором Петром Вторым. Все, к чему прикасались руки Куроедова, превращалось в золотую жилу. Больше всего добра Фома Иванович нажил, когда взялся за лесные и строительные подряды: лес, балки, кирпич — всего и не перечислишь. Очевидно, благодаря хозяйской сметке, ловкому уму и нечеловеческой работоспособности Куроедову удалось то, чего никак не могли добиться другие.
Долгорукие же, и сами отнюдь не бедствовавшие, привечали в своем холопе эту жажду к накоплению средств. Что самое смешное, оброк Фома Иванович платил точно такой же, как все, хоть и был самым богатым человеком в округе. Пантелей предположил, что состояние Фомы тянет тысяч на двадцать, по сути, огромную сумму[2].
Крестьяне его очень уважали и с удовольствием отдавали ему свои копейки «в рост». Не было случая, чтобы Куроедов кинул хотя бы одного вкладчика. Такая патологическая честность к односельчанам подкупала.
Формально я мог бы завладеть всем его имуществом, законы позволяли, но это было бы слишком подло. С другой стороны, раз он и впрямь является олигархом, пора приучать Куроедова к мысли, что с людьми надо делиться. Возможно, он и впрямь добился всего исключительно собственными силами, но я верю в пословицу, что трудом праведным не наживешь палат каменных, кто бы мне и что ни говорил об этом. В противном случае возникнут такие же перекосы, как и в моем далеко не всегда светлом и радостном прошлом, когда молодой толстомордый миллиардер не знает, что купить любовнице на день рождения: то ли золотое сиденье для унитаза, то ли остров на Карибах, а в это время старушка-пенсионерка, горбом поднявшая страну после разрухи, считает копейки, оставшиеся от мизерной пенсии, после того как отдала за коммунальные платежи большую ее часть, и думает, как бы ей купить молочка, чтобы налить в блюдечко для любимой кошки, да покрошить туда кусочек булочки. О себе бабуля уже и не вспоминает, сама она будет жить впроголодь.
И скажите мне, за что я должен уважать этого олигарха? За то, что он, молодой и упитанный, поднял то, что плохо лежит (а может, сам предварительно уронил, дернув нужные ниточки)? За то, что, пользуясь общей нищетой, скупил заводы, газеты и пароходы? За то, что сделал Россию нефтяной лужей, из которой жирные европейские и американские свиньи мясистым пятачком выкачивают черное золото?
Я не призываю взять все и поделить. Мы уже проходили это в семнадцатом. Ничего путного не вышло. И не призываю к совести олигархов. У тех, кто купается в деньгах, у нее быть не может по определению. Я просто хочу, чтобы недра принадлежали государству, чтобы стратегические отрасли работали на страну, а не на спрятавшуюся где-то на Кипре офшорную фирмочку дяди Коли. И еще я хочу, чтобы тот, кто покупает себе трехэтажную яхту, был вынужден потратить сумму в три раза больше на дома для престарелых или на ремонты школ и детских садов. Только тогда у него будет возможность жить здесь и здесь зарабатывать. Хорошо зарабатывать, если есть голова на плечах и золотые руки.
Я не собираюсь раскулачивать Куроедова. Пусть живет и процветает. Но его процветание будет тесно завязано на мне, на Агеевке и, пусть нескромно звучит, — на России тоже.
Он встретил меня неприветливо. Понимал, что впереди перемены. Но, будучи человеком с железным характером, старался не подать виду, что хоть что-то его волнует.
— Прикажете накрыть на стол? — без особой почтительности спросил он.
— От хорошего обеда я бы не отказался.
— День сегодня постный, — предупредил Фома Иванович. — Не побаловать вас чем-нибудь эдаким. Уж не взыщите на скудость.
Статный, крепкий как столетний дуб. Не руки, а лопаты, оканчивающиеся узловатыми пальцами, почерневшими от грязной работы, мускулистый без всяких биодобавок и анаболиков. Фигура его буквально излучает силу. Такому согнуть подкову — раз плюнуть. Лицо морщинистое, нос крупный, похожий на грушу, в серых глазах застыло усталое выражение, как у Вечного Жида. Одежда простая, но чистая, новая, возможно, недавно извлеченная из сундука.
— Ничего страшного. Я хоть из господ, но непривередлив, — сказал я, расстегивая намокший плащ.
Куроедов внимательно осмотрел мундир, понял, что имеет дело с офицером лейб-гвардии, произвел в уме какие-то расчеты, ввел в будущие планы новые поправки. Наверное, у деловых людей особое строение мозга. Вопрос только, находится ли в нем место для души и эмоций?
Я не стал начинать разговор издалека. Такие люди предпочитают прямоту слов и намерений.
— Вот что, Фома Иваныч, — я нарочно назвал его по имени-отчеству, давая понять, что отношусь к нему с уважением, — говори, чего бы тебе от меня хотелось?
— Интересно вы начали, барин, — усмехнулся богатей. — Я думал, с меня спрашивать приехали, а тут эвона как обернулось.
— Об этом мы еще поболтаем. Не волнуйся, будет у меня к тебе дело. Но ответь, чего бы тебе пуще всего хотелось?
— Мне?! — Куроедов набрал полную грудь воздуха и выдохнул, да так, что горячее дыхание можно было почувствовать на том конце горницы. — Воли бы мне хотелось, барин! Пуще всего! Христом-богом умоляю, отпусти меня на все четыре стороны. Никаких денег не пожалею, только бы откупиться с семьей моей.
Я невольно улыбнулся, поскольку еще до прихода сюда знал, о чем он меня попросит.
— Волю, говоришь? А что, — я подбоченился, — будет тебе воля. И домочадцам твоим тоже. Мне не жалко.
Он с недоверием уставился на меня, как бы прикидывая, правду говорю или шучу.
Я выждал паузу и продолжил:
— Но с условием, и не одним. Если они устроят тебя, так и быть, отпишу вольную.
— Говори, барин, что за условия? Не тяни душу, — взмолился Куроедов.
Проняло тебя, братец. Это хорошо. Когда людьми двигает обоюдный интерес, дело спорится.
— Первое мое условие будет таким: построишь мне в Санкт-Петербурге дом. Чертеж я тебе дам, деньжат тоже подброшу, но там, где моего не хватит, своих добавишь. Справишься?
— Барин, да я на подрядах сто пудов соли съел! Мне ли не справиться! — даже обиделся Фома Иванович.
— Тогда слушай второе условие: откроешь в Агеевке школу, пригласишь учителя, да такого, чтобы не только драться умел. Пусть ребятишек грамоте и цифири обучает. О тех, кто будет успехи подавать, я позабочусь сам.
— Добро, барин. Откроем школу, богоугодное это дело. Еще условия будут?
— А как же, Фома Иванович! Будут, как не быть. Хочу, чтобы ты капитал свой приумножил да мне бы чуток помог на ноги встать. Намерен я с тобой нечто вроде кумпанства устроить. Вклад у нас будет поровну.
— Это как оно, поровну? Супротив моего целкового твой будет? Так?
— Не так, Фома Иванович, но близко к этому. Будет у нас разделение трудов. Твои деньги, мои идеи. Глядишь, и впрямь разбогатеем. Не бойся, не прогадаешь.
И я засмеялся, глядя на задумчивое лицо богатея.
Глава 18
Визит в Агеевку закончился тем, что я надавал старосте и Фоме Ивановичу массу поручений. В подробности углубляться не хочу, но одно поручение касалось выращивания картофеля. Пришлось прочитать небольшую лекцию о вкусе и питательности этого овоща, заодно пояснить, что в пищу можно употреблять только клубни. До сих пор для меня остается загадкой, почему крестьяне первоначально травились «вершками», ведь никто из них не стал бы в здравом уме поедать морковную или свекольную ботву. Видимо, не любит наш мужик, когда ему что-то навязывается сверху, найдет сто тысяч причин отвертеться. Вот они, национальные особенности русского крестьянства. Но я предвидел такое развитие событий, поэтому попросил Фому Ивановича действовать с хитрецой, дескать, выращивать «картоплю» можно только особо доверенным лицам, причем исключительно для барского стола. Прочим смертным — строжайшее «ни-ни». Французы примерно так и поступали, когда внедряли у себя эту культуру. Тогда и начнется, всем захочется попробовать, какими заморскими «хруктами» потчуют себя баре. Потихоньку-полегоньку, и близлежащие земли превратятся в картофельные плантации, чего я, собственно, и добиваюсь. Клубни для посадки уже можно раздобыть в Петербурге, совсем не обязательно ехать за ними в Голландию или Пруссию.
