Нож.
То был тот самый нож, который, уходя, она взяла с собою; она совсем о нём забыла. Страх туманил голову, пальцы судорожно сжали рукоять, и девушка, едва соображая, что творит, рванула нож из-за чулка и слепо ткнула им во тьму.
Михель рванулся, ахнул, захрипел, откинулся назад и рухнул на бок, дёргаясь всем телом. Что-то теплое плеснуло Ялке на живот, она забилась, вскрикнула и торопливо поползла назад из-под Михеля, приподнявшись на локтях и извиваясь, как змея; по лицу её стекали слезы. Отползла, приподнялась на четвереньки и лишь тогда сообразила, что в руках у неё ничего нет — нож остался у Михеля в ране. Она обернулась и теперь с ужасом смотрела, как Михелькин пытается встать, рвёт ворот рубахи, хлипко втягивает воздух ртом и валится на сено окончательно.
Упал.
Подёргался.
Затих.
Коровы переминались с ноги на ногу и удивлённо втягивали воздух, ставший вдруг солоновато-приторным от запаха крови. Свиньи за перегородкой возбуждённо завозились, просовывая рыла в щели, грызли доски и пытались ухватить зубами окровавленное сено.
Только теперь Ялка поняла, что она натворила.
И тогда явился страх.
Девушка и представить не могла, насколько это отвратительно — так откровенно, загнанно бояться. Ялка осознала вдруг, что ей доселе никогда не доводилось испытывать что-нибудь подобного. Страх бился в теле, заставлял дрожать и сковывал движения. Она гулко сглотнула, задышала судорожно, мелко, словно в ледяной воде. Руки её тряслись. Что-то липкое, холодное текло вниз по ногам. За тоненькой стеной прочавкали шаги — кто-то медленно прошёл мимо сарая. Девушка вся сжалась в ожидании тревоги, но снаружи было тихо. Похоже было, что криков и возни в хлеву никто так и не услышал, а если и услышал, то истолковал по-своему, как истолковывал, должно быть, каждый раз.
Как надо, в общем, истолковывал.
Надо было что-то делать, но Ялка никак не могла решить что, и потому сидела в оцепенении. Страх не ушёл, но ползал где-то рядом, изредка касаясь Ялки ледяными кольцами чешуйчатых мурашек. Дотронуться до Михеля оказалось выше её сил. Минуты уходили, но Ялка ничего не могла с собой поделать. Вечер наступал стремительно, за маленьким окном сарая основательно стемнело. Невозможно было различить, жив Михель или нет. Лежал, во всяком случае, он совершенно неподвижно. Ялка не могла унять дрожь, сердце билось бешено и быстро, грудь ходила ходуном. В одной рубашке, босиком, она не чувствовала холода, наоборот — лицо её горело, рубашка на спине намокла от пота.
«Я не хочу, чтобы он умер!»
Эта внезапная мысль пронзила её, как молния, и заставила испуганно вздрогнуть. Ялка быстро огляделась, на четвереньках подползла к Михелю и попыталась его перевернуть. Податливое неживое тело завалилось на спину. Ялка неумело приложилась головой к его груди, выслушивая сердце, но в ушах стучало так, что было не понять, бьётся оно или нет. На мгновение она задумалась, не высечь ли огонь, но с сожалением рассталась с это мыслью — это заняло бы слишком много времени, да и потом сарай мог загореться. Ялка нервно закусила губу, нащупала торчащую из тела рукоять ножа, и не сдержала вздоха облегчения — клинок вошёл неглубоко — едва ли на четыре пальца и куда-то в подреберье. Она слегка сдавила рану. Кровь текла, а не хлестала. Во всяком случае, был шанс, что парень выживет.
Первым делом следовало остановить кровотечение. Она уселась поудобнее и задрала на Михеле рубаху, при этом непрерывно вздрагивая и от смущения отводя глаза — штаны на парне были спущены до самых башмаков. Нижняя юбка на ней заскорузла от крови, а на животе присохла к телу. Морщась, Ялка торопливо сбросила её, оторвала от юбки два волана и трясущимися пальцами разорвала их на узкие полоски. Передавила рану пальцами, собралась с духом и рванула ножик на себя. Нож вышел удивительно легко; она чуть не упала, тут же поднялась, отбросила его и стала торопливо бинтовать как можно туже, прокладывая трут.
Михель всё ещё не шевелился. Ялка кончила накладывать повязку, нагнулась и опять прислушалась, пытаясь уловить сердцебиение. Однако было тихо. Ялка вздрогнула, схватила парня за руку, нагнулась над его лицом и, замерев, нащупала губами губы. Дыханье было сбивчивым и еле уловимым, кожа стала влажной и холодной. Беловолосый умирал, теперь сомнений в этом не осталось. То ли крови вытекло уж слишком много, то ли всё-таки злосчастный нож задел внутри чего-то важное; так или иначе, а только парню оставалось жить часы, а может быть, минуты. Ялка вдруг с какой-то пугающей ясностью осознала это, и на плечи снова навалился страх. «Это я, я виновата, — сумбурно и назойливо вертелось в голове. — Я же сама с ним пошла... Зачем? Зачем?! уходить, надо уходить отсюда... Боже всемогущий, Пресвятая богоматерь, спасите меня и помилуйте! Они повесят меня на фонаре или посадят в мешок и утопят в канале, если узнают... Нет, нет, бежать, скорей бежать!».
Она заметалась, расшвыривая сено, судорожно скомкала корсаж и запихнула его в сумку, набросила кожушок прямо поверх рубашки и долго дёргалась, не попадая пуговицами в петли. Лишь теперь она поняла, как сильно успела замёрзнуть. Каково ж тогда должно было быть Михелю?
Она оглянулась. Закусила губу. Михелькин лежал совсем как живой, лишь кровь на сене и рубашке не давала обмануться. Теперь всё, что случилось, показалось девушке ужасным и нелепым. Всё равно ведь, так или иначе, он добился своего, зачем же нужно было бить ножом? Зачем? Зачем?! Сколько ему лет? В сущности, ведь он ещё совсем мальчишка. Сильный и красивый, да к тому же, не дурак; у него, должно быть, уже было несколько девчонок — очень уж уверенно он ринулся в атаку. Так или иначе, хватятся его не скоро.
Сперва царила тишина, лишь каркали вороны на помойке, да ещё ужасно далеко — на другой окраине села угрюмо гавкала собака. Потом, почувствовав волненье человека, завозились свиньи за перегородкой и коровы в яслях. В любой момент на шум могли прийти из дома.
«Я ничего не соображала, — с какой-то непонятной отстранённостью подумала Ялка. — Совершенно ничего. Словно это даже и была не я».
Ей почему-то стало жарко. В голове возникло ощущение лёгкости и пустоты. Сама не понимая, что делает, она сбросила мешок и на негнущихся ногах пошла к лежащему Михелю. Опустилась на колени, положила ладонь ему на лоб.
«Я не хочу, — подумала она. — Боюсь, боюсь... Не хочу...»
Чувство было странное, ужасно чуждое и в то же время даже отчасти знакомое. Она вдруг вспомнила — нечто подобное она уже испытывала, когда травник приходил лечить её больного деда. Ялке показалось, будто за спиной её открылось что-то тёмное, бездонно-гулкое. По тихому сараю загуляли вдруг сухие шорохи ветров. Слюна стала вязкой и густой. Ялка сидела ни жива, ни мертва, не находя в себе мужества чтоб оглянуться, затылком чуя пропасть позади себя. Из носа текло немилосердно, Ялка смертельно боялась чихнуть. Ей казалось, если она сдаст чуток назад, то просто ухнет в эту бездонную утробу пустоты. Свиньи было вновь забеспокоились, потом вдруг сгрудились в кучу и забились в дальний угол, откуда тихо и испуганно повизгивали. Ладони девушки зудели, будто что-то тёплое стекало через руки. Горло резали слова. Ладонь сама легла поверх бинта на рану, девушка не выдержала и зашептала что-то, быстро, горячо, сухими незнакомыми словами. Что-то вспоминалось из тогдашних наговоров травника, что-то было просто старыми словами утешения, а что-то приходило ниоткуда, странным ритмом напрягая губы и язык. Слова выпрыгивали сбивчиво, оставляя во рту солёный привкус, ладони девушки засветились. Только Ялка не смотрела вниз. Вообще никуда не смотрела. Ей казалось, что её сейчас в сарае нет, как не было тогда, когда беднягу Михеля ударили ножом...
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
