— Это еще надо проверить, — заявил начальник паспортного стола, — кто ты есть на самом деле… Ишь, за кого себя выдаешь! Я займусь этим вопросом, — угрожающим тоном пообещал он.
Так Куликов ни с чем покинул райотдел милиции. Вышел он оттуда в состоянии, конечно, подмятом, хотя особо не огорчился. Без паспортов сельский народ жил тогда во всем Советском Союзе, во всех деревнях без исключения — жил и особо не горевал. В город деревенским людям дорога была заказана, у тех, кто хотел выбраться, особенно у молодых, было только два способа это сделать: уйти в армию либо поступить в институт.
Но поступить в институт с низким уровнем подготовки в сельских школах было делом нереальным (хотя один человек из тысячи все-таки поступал в вуз), оставалась только армия.
В армии же — жениться на какой-нибудь бабехе, работнице котлетного цеха местного бакалейно-кулинарного завода, и прописаться на ее площади. С этой пропиской можно было устроиться разнорабочим на стройку, а там уж соображать, как быть дальше, куда двигаться — то ли в главные технологи мастерской по сушке ржаных сухарей, то ли в поликлинику, где лечат от насморка попугаев и кроликов. Но это так — соображения навскидку. На всякий случай…
Сложный путь — длинный, долгий, полный порогов и препятствий, но вполне одолимый, к старости лет он, глядишь, и школу сельской молодежи сумеет закончить — все десять классов, совмещенные с курсами редакторов стенных газет, и добиться того, что станет бесперебойно получать на производстве молоко за вредность.
Вскоре Куликов забыл про неудачный поход в паспортный стол — за горло взяли колхозные дела, так взяли, что дышать сделалось нечем, с ранней весны до поздней осени — не продохнуть совершенно. Он даже предположить не мог, что председательская поклажа, взваленная на плечи, может убить в человеке все живое, не оставить ничего, кроме усталости.
За паспортом он вновь явился в райцентр уже в пятьдесят втором году, когда его решили отправить на трехгодичные курсы председателей колхоза, поскольку работал он ударно, колхоз вытянул в передовые… И не один раз вытянул, чтобы показать: он умеет делать и это, а — каждый месяц, каждый год, раз за разом, что было невероятно трудно.
В общем, достойным мужиком оказался Куликов, такой в любом месте, куда бы его ни определили, не подведет. Но ехать на курсы без паспорта было нельзя — развернут в дверях, ткнут кулаком под лопатки, чтобы придать ускорение, а потом еще вдогонку, если замешкаешься, лопатой по заднице огреют.
Встретил Куликова в райотделе все тот же паспортист-начальник, старший лейтенант. За шесть прошедших лет он здорово постарел и помордастел, широкое бабье лицо его покрылось сетью мелких морщин, будто яблоко, засунутое в печь.
Увидев Куликова, он сморщился еще больше, совсем старичком стал, в следующий миг взнялся над самим собой, будто ворона, которую спугнули с дерева.
— Ты же мертвый, Куликов, тебя похоронили в Смоленской области, там есть твоя могила. Вот справка из твоей воинской части! — кричал паспортист и размахивал небольшой пожелтевшей бумажкой. — Вот! Мертвым паспорта не положены! Или ты мне докажешь обратное? Не докажешь! Дождешься, что я тебя арестую… Как лицо, выдающее себя за другого человека.
Тут Куликов ощутил, как у него зло напряглось лицо, под кожей заходили тугие желваки. И не боится никого и ничего этот тыловой старлей, совести у него нет совсем.
— Мертвым паспорта не положены! — вторично прокричал милицейский служака в лицо Куликову и опустил зад на скрипучий стул, давая понять, что разговор окончен.
Выйдя на улицу, Куликов сдвинул на нос кепку, соображая, что же предпринять? Проследовать прямиком в райком партии, рассказать там об этом мухоморе — вряд ли поможет: жена мухомора была секретарем райкома… По идеологии. Она всегда отмажет мужа, отведет в сторону любой кулак, прикроет, так что хрен доберешься до его глотки; кроме того, глотка мухомора надежно защищена жестким целлулоидовым воротничком.
Это первое. И второе — Куликов никогда никому ни на кого не жаловался, все гасил в себе, все неприятности. Если бы не гасил, то давно бы, наверное, нашел свои уворованные ордена и присовокупил бы к ним кое-что еще… Но он все время молчал, не поднимал больных вопросов.
Что же делать, если этот гад считает его мертвым, а не живым? Завтра он вообще сдаст Куликова в соответствующую контору, как английского шпиона, либо вообще объявит башевского председателя резидентом разведки Сингапура или Занзибара. Этот мужик был способен на все.
Он вздохнул и направился в популярное, известное даже за пределами района заведение под названием "Чайная". Хотя рабочий день еще не закончился, в заведении было полно народа: "Чайная" еще славилась и тем, что в ней не обманывали, хозяйством здесь заправляла могучая тетка с кулаками молотобойца по прозванию Брусничиха. Почему именно Брусничиха, никто не знал; тетка могла вышибить из заведения любого, даже очень крепкого выпивоху, а всякого обманщика, пытавшегося надуть ее, припечатывала кулаком так, что тот после экзекуции, которую через много лет всенародно прозвали "Процесс пошел", забывал даже собственное имя.
Кстати, само выражение "Процесс пошел" было Брусничихино, изобрела она его задолго до появления в политических кругах СССР нашего пятнистого лидера, слова эти, не совсем пристойные, в мусоре будней пятьдесят второго года нашла лично Брусничиха и пустила гулять вначале по Ивановской области, а потом вообще по всему белому свету. Надо заметить, что кроме "чайных", в краях и областях российских в ту пору появились еще и "рюмочные" и "закусочные", имевшие в своем меню бутерброды с селедкой (впрочем, слово "бутерброд" тогда еще мало кто знал, эти спутники бутылки начали встречаться много позже), каждая такая "забегаловка" (тоже хорошее слово) была целым миром, государством в государстве, и много какой оригинальной словесной продукции явила обществу. Пятнистый же лидер шел по дороге, уже проторенной, и в первую очередь — пробитой Брусничихой.
За стойкой потемневшего от времени буфета, сколоченного еще в довоенную пору, стояла сама Брусничиха, женщина внушительных размеров, смахивавшая на волжский утес, но это так, к слову, поскольку широкая, в полном разливе Волга находилась от Ивановской области довольно далеко — рукой не достать.
Увидев Куликова, Брусничиха воткнула руки в боки: хоть этот человек никогда раньше не бывал в "Чайной", Брусничиха знала его, как ведала и про заботы, одолевавшие башевского председателя. Такая уж должность была у нее — все знать, она как… как директор телеграфа в большом городе. Брусничиха улыбнулась широко, во все лицо и поинтересовалась приветливо:
— Чего подать?
— Стакан водки и чего-нибудь на зуб, — попросил Куликов. — Чтобы желудок не болел.
— Сейчас нарисуем, — покладисто отозвалась на заказ Брусничиха, ничего больше говорить не стала. Понимающая была тетка.
Куликов огляделся. Перед вечерним наплывом в "Чайной" было пусто — находился всего один-единственный посетитель. Больше не было. Что-то знакомое проглядывало в облике этого посетителя: косматая грива, косматая борода, широкий нос, глаза с выжидательным прищуром ("Как у Сталина на медали за Великую Отечественную войну", — невольно подумалось бывшему пулеметчику), тяжелые крупные руки.
Любитель перекусить в "Чайной" расправил пальцами бороду и с улыбкой привстал на табурете:
— Не узнаешь?
Этот вопрос заставил Куликова, и без того рослого, приподняться на носках сапог.
— Боже, — глухо проговорил он, — дядя Бородай?
— Точно, — произнес седой волосан, довольно улыбаясь. — Вижу, глаз твой зоркости не потерял. — Раскинул руки в стороны. — Давай обнимемся — с фронта ведь не виделись.
Обнялись.
— Сколько лет, сколько зим, — произнес Куликов, не удержался.
— Я тебя хорошо помню с довоенной поры, — проговорил дядя Бородай, продолжая с удовольствием улыбаться и расчесывать пальцами дремучие заросли бороды.
