Он понимающе кивнул.
— Ферма Станнелов далеко?
— Шесть миль отсюда.
— Отлично, едем вместе. Я пошлю за экипажем.
Как замечательно! Вот нашлась еще одна причина, по которой они не могут продолжить общение.
— У меня стоит ослица возле каретной.
— Мой лакей доставит ее туда, куда надо. Так куда ее надо доставить?
Он забросил на одно плечо все свои вещи, а другим навалился на дверь. Красавец в крахмально-белой рубашке, не желающий задерживаться ни на минуту.
Должно быть, что-то такое было в его одежде или манере носить ее, что эти простые вещи: белая рубашка без всякого шейного платка, простые бежевые брюки, заправленные в черные сапоги, — вещи, которые мог бы носить любой деревенский житель, безошибочно выдавали в нем аристократа голубых кровей. Он был так красив и элегантен, что прямо глаза этим жег.
Эмма смотрела на него во все глаза и думала о том, что им действительно предстоит через это пройти — ей и виконту Монт-Виляру. Она не хотела думать о том, что уже было между ними. Теперь все в прошлом. Мать Эммы часто наставительно замечала ей, что жить надо настоящим. «Ты такая мечтательница, Эмма, — говаривала она, когда Эмма была совсем юной. — Перестань мечтать, перестань придумывать всякое и стань практичной».
То же самое сейчас Эмма говорила себе: «Сконцентрируйся на том человеке, что стоит перед тобой. На том человеке, который буквально силой заставляет тебя обмануть своего дядю».
Ей пришдось собрать волю в кулак, чтобы легко и непринужденно ответить на его вопрос. Она постоянно повторяла мысленно его имя без всяких регалий, чтобы не заискивать, чтобы перестать смотреть на него снизу вверх, как хотелось. Пусть завоюет ее уважение, как это было между мужчиной и женщиной в прежние времена. А пока он может рассчитывать только на показную вежливость.
— Я полагаю, ее надо доставить Джону Такеру, — сказала она, стараясь держаться на равных. — Вы знаете, где это?
— Может, в деревне? В таком случае мой слуга вполне может спросить и найти место. Что-нибудь еще?
Он знал, что она ищет предлог, как бы увильнуть от обязательств. И тут ее осенила идея.
— Вы не шутили, когда говорили о том, что заседаете в палате лордов? Если вы хотите сделать карьеру политика, вам не стоит затевать эту бодягу с дядей. Вы не можете позволить себе скандал.
— Мы не говорим о скандале, не так ли?
— Но риск есть. — Как интересно! Он не отрицал своих политических амбиций. Этот неортодоксальный пэр действительно делал ставку на свое место в высшей палате законодательного собрания. Эмма ликовала. Итак, у нее оказались карты на руках, карты, способные побить его собственные.
— Стоило ей предать известности то, что уже случилось...
И тогда он сказал:
— Так, к вашему сведению. Я вполне серьезно отношусь к своему праву и обязанности присутствовать на заседаниях палаты лордов. Но никаких серьезных дебатов до Пасхи не будет. Что касается скандала, то я его не хочу. Но политика — не слишком чистая игра. Миссис Хотчкис, перед вами человек, который достаточно удачно обошел все козни турецких халифов, не нарушил ни одного пункта сложного и запутанного персидского протокола и довольно долго играл немаловажную роль при дворе российского царя. Что касается политических интриг, я могу дать фору любому англичанину. Я думаю, что справлюсь с любой ситуацией. Хотя, — добавил он, — спасибо вам за заботу.
Эмма пошла ва-банк.
— Я могла бы рассказать людям, что вы делаете.
— Да, могли бы, но я бы представил все наоборот.
— Не важно, что бы вы сказали. Газеты бы все напечатали, и читателям, я думаю, стало бы интересно.
— Вне сомнений.
Она оттолкнулась от пола и, медленно вращаясь, для лучшего эффекта обхватив колени руками, оказалась с ним лицом к лицу.
— Люди могут плохо о вас подумать.
Он засмеялся.
— Те, кто меня не знает, и некоторые из тех, кто знает меня неплохо, уже плохо обо мне думают. Но какое мне дело? Люди любят придумывать легенды о тех, кто ими управляет. История с моим дядей, а заодно и с вами может даже сделать меня популярнее. По крайней мере я предстану в ней рачительным хозяином.
Какая удивительная позиция для политика! Впрочем, все в нем не переставало удивлять.
— Вы не боитесь того, что с вами могут сделать?
— Кто? О ком вы?
— О народе. О газетах. Если не о законе.
Он пожал плечами.
— Я могу о себе позаботиться. Если придется, конечно. Вы только что видели тому наглядный пример. Я умею быть грозным. Нельзя сказать, что я жесток от природы, но, если вы заметили, когда ко мне относятся несправедливо, я могу за себя постоять, не стесняясь в средствах.
Эмма поджала губы. Слегка дрожащей рукой она провела по юбке.
— Вы получали удовольствие от того, что внушали мне страх.
— Да. — Он согласился с таким видом, с каким профессор поощряет многообещающего студента, ухватившего самую суть лекции. — Вот почему, когда мне приходится внушать кому-то страх, я делаю это с удовольствием. — Он взялся за дверную ручку. — Идете?
Эмма не двинулась с места. Вновь она чувствовала себя не в своей тарелке.
— Эмма, — терпеливо заговорил виконт, — мы с вами живем в мрачном и грязном мире, и вы, судя по всему, неплохо к нему приспособились. Нет смысла сначала доставлять кому-то неудобства, а потом ненавидеть себя за это. Если я считаю нужным, я преследую людей тем способом, который доставляет мне удовольствие. Мой лозунг — наслаждаться каждой минутой жизни, даже если она кому-то кажется не самой лучшей. Пошли, — сказал он и повернул ручку.
Хотя бы для того, чтобы самой «получить удовольствие», она не шевельнулась.
Он широко распахнул дверь и ждал, что она за ним последует. Потом раздраженно взглянул на нее через плечо. Этой минутой он, вероятно, не наслаждается. Что же, хорошо.
— Вы идете? — спросил он.
— Нет.
Он вскинул брови и помрачнел. Он явно отличался вспыльчивостью, особенно когда ему отказывались подчиняться.
— Да, я иду, Мистер Демократия. Я тоже люблю получать удовольствие от жизни, а дразнить вас — для меня сущее наслаждение.
«Ваше сиятельство, вы слишком много о себе мните», — ясно говорил ее устремленный ему в спину взгляд.
Но он оглянулся и усмехнулся так, как может усмехнуться человек, прекрасно осведомленный о своей неотразимости и потому не реагирующий на взгляды, подобные тому, что посылала ему Эмма. И вновь Эмма почувствовала нечто вроде униженности или стыда.
«Смотри не зарывайся, Эмма, — велела она себе. — Нельзя недооценивать силу этого человека».
Старина Стюарт Эйсгарт отнюдь не был простаком.
