Старина Стюарт Эйсгарт отнюдь не был простаком.
Это чувство, это чувство легкой дрожи Эмма не могла забыть. Оно не уходило, оно затаилось где-то глубоко внутри ее. Казалось, руки и ноги ее ослабли. Они со Стюартом шли через холл, а у нее все еще было ощущение, что в животе ее тает что-то приятно-теплое. Такое странное чувство, и знакомое, и чужое. То ей хотелось запомнить его навсегда, то навек забыть и об этом ощущении, и об обстоятельствах, его породивших.
Она была в комнате Стюарта, стояла, прислонившись спиной к двери его номера, убрав руки за спину, и смотрела, как ее партнер по «играм в доверие» собирает свои пожитки. Да, она вспомнила, когда в последний раз испытала это чувство. С Заком в Лондоне. «Боже, сохрани меня», — подумала она и закрыла глаза.
Когда она открыла их вновь, Стюарт швырнул на кровать замшевый саквояж и раскрыл его. Он бросил туда ее вещи, затем стряхнул туда же деньги из своего пальто, книгу, лежавшую возле кровати, потом достал еще одну из-под подушки. Книги... Как ей нравились книги Зака! Она смотрела на Стюарта, и ей казалось, будто сердце ее буквально соскользнуло дюймов на шесть вниз. В нем было слишком много такого, что ей нравилось. В нем ей нравилось все. И это пугало ее.
«Нет, сэр, ни за что. Никогда. Не подпускай его близко», — мысленно приказала она себе.
Да, она поможет ему, как она обещала, потому что у нее нет иного выхода, если она не хочет попасть в тюрьму. Но она не даст ему прикоснуться к ней вновь, ни за деньги, ни по любви. Одного Закари Хотчкиса хватит на всю оставшуюся жизнь для любой женщины. Она и так все глаза выплакала по нему, и начинать все сначала она не хочет.
— Так какой у нас план? — спросил Стюарт по крайней мере в третий раз, рассеянно оглядывая кровать: не забыл ли что бросить в саквояж. Он швырнул в саквояж ночную рубашку, сшитую из огромного количества белого шелка — тяжелого, теплого, с обработанным руликом краем. Роскошная и очень мужественная вещь. Он и спал гордый и важный, как белый павлин.
«Нет, — решила Эмма, — план может и подождать. Вначале надо решить другой насущный вопрос».
— Ваше сиятельство, — сказала она с настолько явно преувеличенными уважительными интонациями, что всякому было очевидно: никакого уважения к «его чести» она не испытывала, — я хочу, чтобы вы поняли: мне не нравится то, что мы только что сделали в другом номере. По иным причинам, не только сексуального характера, я не хочу, чтобы это случилось вновь. Если вы себе что-то подобное позволите, я не только вас укушу, но сделаю что-нибудь похуже. — Она решила напомнить ему про укус, поскольку его этот момент явно насторожил.
— Отлично, — сказал он. — Я не стану вас принуждать. Я вас и в тот раз не принуждал.
— Мне не нравится, когда мои руки связывают.
— Возможно, вы ввели меня в заблуждение. Но хорошо, я больше не буду их связывать. Так вас устроит?
— Да, так уже лучше.
— Так, значит, вы любите иметь руки свободными?
— Да, всегда.
Он засмеялся этим своим глубоким мефистофельским смехом и наклонился, чтобы поднять с пола пару голубых тапочек, сделанных из кожи и бархата. Их он тоже швырнул в саквояж.
«Вы больны, раз вы привязываете женщин к стульям, — хотелось ей сказать. — А я не больна». Однако она решила, что дальше говорить бессмысленно. Он был безнадежен.
Он собрал разложенные на кровати документы и убрал в саквояж. Оторвал глаза от оловянной застежки и с минуту просто смотрел на нее — чистое созерцание. Ей показалось, что он пытался что-то уяснить для себя, но так и не смог.
— Вы знаете, Эмма, — произнес он наконец. — Вы ведь были замужем. Уверен, что у вашего мужа были моменты...
— Моменты? — переспросила она. Отчего он заставляет ее так злиться? Ей снова хотелось залепить ему пощечину. Она сцепила руки за спиной — они так и чесались.
— Какие-то особые пристрастия, особые приемы любви, — закончил свою мысль виконт.
«Стюарт, просто Стюарт», — напомнила она себе.
— Мой муж большую часть времени занимался любовью с бутылкой джина. И еще воздавал должное своим горестям и чувству вины за все ошибки, что он совершил в жизни, считая, что они столь уникальны, своеобычны и лишь ему присущи, как будто он был сам Бог... — Эмма оборвала себя.
Они оба стояли и молчали, пораженные этим ее признанием, этой ее тирадой.
После Лондона Эмма занималась с мужем любовью считанное число раз — пальцев одной руки хватит, — и ни разу не обходилось без унизительных моментов: после Лондона Зак терял эрекцию как раз в самый решающий момент. Они оба были близки к отчаянию от того, что хороший преподобный Хотчкис никогда не мог исполнить свой супружеский долг так же хорошо, как плохой преподобный Хотчкис, хотя Эмма всегда любила своего мужа — и в лучшие времена, и в худшие.
Ей было знакомо то удовольствие, что могут извлечь из общения друг с другом мужчина и женщина. Особенно сейчас, когда у нее была возможность вспомнить, что это такое. Это было хорошо, и это было нормально. Однако она мало что знала, если знала вообще, о том, что произошло с ней несколько минут назад. Она лишь точно знала, что это — ненормально. Глубже исследовать предмет она не желала. Она всегда полагала, что разнообразие удовольствий ограничивается пределами спальни, что мужчина должен быть сверху и что все должно происходить в темноте.
Но Стюарт сам был воплощением мрака, открыто гордящегося тем, что он — мрак.
Эмма опустила голову в молчании. Когда она решилась взглянуть на него, то увидела, как он из выдвижного ящика стола достает целую связку свежих шейных платков, все из темно-синего, почти черного шелка. На изготовление любого из них ушло несколько больше ткани, чем на галстук среднестатистического англичанина. Они были более объемные, пышные — если Эмма правильно помнила, такие галстуки назывались французскими. Один из платков он обернул вокруг воротника рубашки, другие — скользкие блестящие змейки — запихнул в саквояж. Отлично. Полная экипировка жителя преисподней — даже змеи вокруг шеи не забыты.
Он начал завязывать свой новый галстук. Эмма не знала, куда делся старый.
Она отвела взгляд, обвела глазами комнату, стараясь обрести душевный покой, почувствовать себя лучше. Номер выглядел в точности как ее собственный, только тут было одним окном меньше. Она была удивлена тому, что номера их располагались совсем рядом. Он снял целых три номера, чтобы ему никто не мешал. Спал он в этом номере. Эмма увидела, что он вполне способен аккуратно завязать галстук, не глядя в зеркало. Кровать его оставалась неприбранной — горничная еще не приходила, — и все эти мятые простыни выглядели как-то провокационно. «Он мечется во сне, — решила она, — сбивает простыни».
