верит, причем совершенно искренне. Но сила главной фантазии Фурнире, соединенной с идентифицирующим поиском, такова, что в любом случае его натура проявилась бы тем или иным образом.
Он пишет Моник Оливье из тюрьмы Флери-Мерожи о том, что когда ему было примерно пять лет, мать жестоко обращалась с ним. Как объяснить это откровенное признание? Речь идет о вытесняющем воспоминании, а само событие остается в тени. С другой стороны, несомненно то, что в его случае центральное место занимает инцестуальный аспект, в котором смешиваются желание слиться и ужас раствориться без остатка.
Те, кого не удовлетворили мои объяснения и кто по-прежнему склоняется к мысли о том, что у серийных убийц усиленное и необузданное сексуальное воображение, найдут здесь подтверждение тому, о чем я неоднократно писал: сексуальные преступления не касаются самой сексуальности. А если и касаются, то в очень малой степени. Сексуальное воображение у Фурнире просто никакое. Секс, который начинается с неудовлетворенности и заканчивается крепкими объятиями, не входит в сферу его интересов. Вся его вселенная зиждется на радикальном отвержении сексуального в пользу нарциссического в двойном измерении самосозерцания и деструктивности.
Читая обо всем этом, вы вправе воскликнуть:
– Но этот человек сумасшедший!
С судебно-медицинской точки зрения это вовсе не так. Хотя бы потому, что Фурнире не переходил к преступному деянию, когда обстоятельства этому не благоприятствовали. Раз он был способен учитывать реальность до такой степени, что воздерживался от нападений, следовательно, он должен нести ответственность за свои действия перед судом. Но с клинической точки зрения, если мы обратимся к треугольнику с переменным утяжелением, то обнаружим за его психопатией и серьезным извращением состояние, предшествующее бреду. То, что в 1984 году присутствовало, но все еще оставалось неопределенным, отлилось в граните после встречи с Моник Оливье в 1987‑м. Теперь в нем доминирует нарциссическое извращение в качестве защиты от вторжения безумия. Фурнире избежал психического заболевания «благодаря» извращенному заживлению ран. Его навязчивый поиск девственности – почти бред, но все дело в этом «почти». Его «Я» не раздроблено, его речь невероятно правильна и не содержит каких-либо смысловых искажений. В выборе слов он предельно точен. Эта семантическая строгость, машинная языковая точность ненормальны по самой своей сути. В высказываниях каждого из нас присутствует эмоциональная и аффективная нагрузка, придающая речи пусть минимальную, но неадекватность или нечеткость, особенно когда сильна наша личная вовлеченность. Ход мыслей Фурнире не нарушен ничем. Он предельно прагматичен в своем контакте с реальным. Также этот человек остро осознает разрыв между представлениями и ценностями его самого и окружающих. Конечно, это не образец психического равновесия, но он и не сумасшедший, потому что извращенные и параноидальные опоры обеспечили ему надежный заслон. С клинической точки зрения нельзя говорить об отсутствии у Фурнире здравого ума. Он выиграл борьбу с безумием ценой необычного извращения.
Во многих отношениях Мишель Фурнире выделяется среди французских серийных убийц. Помимо большого числа жертв, следует отметить, что период с 1966 по 1987 год, когда произошло первое убийство, посвящен преступному поиску, длившемуся два десятилетия. Он выделяется уровнем интеллекта, степенью владения устной речью, тщательностью, с которой описывает подготовку к убийству. Большинство серийных убийц молчит об этом, иногда предпочитая самоубийство раскрытию своей секретной деятельности. Также его характеризуют узаконивание фантастических поисков во имя позитивных ценностей и особая извращенность способа действовать. Среди подобных ему Фурнире является самым искусным манипулятором в распределении ролей доминирующего и подчиненного. Наконец, возможно, самое главное – включение Моник Оливье в его преступную деятельность и характер их взаимодействия остаются уникальным явлением в хронике серийных преступлений, совершенных во Франции.
Кто такая Моник Оливье? На этот вопрос замечательно ответил Мишель Дюбек – мой коллега по экспертизе и редактор доклада по этому вопросу. Я очень широко заимствую у него рассуждения, которые последуют далее. Но проблема слишком глубока; как не устают повторять журналисты: тайна этого преступного союза даже после суда осталась неразгаданной.
Здесь следует сделать небольшое отступление: после изнасилования, инцеста и педофилии сексуальные преступления, совершаемые женщинами, стали четвертой волной, разрушившей стену всеобщего отрицания. Сегодня женщины подвергаются допросам, предстают перед судом и могут быть осуждены. Парадоксальным образом существует глубоко сексистское предубеждение: не признавать за ними возможность такого извращенного поведения лишь на основании того, что они женщины. Соглашусь с Жоржем Кангилемом: если о норме мы узнаем только в связи с ее нарушением, значит, отрицание сексуальных преступлений женщин означает отрицание того, что существует женская сексуальность, отличная от пассивной и прислуживающей мужчине. Если табу настолько сильно, то это потому, что мы затрагиваем сексуальную составляющую материнства и эту непременную идеализацию образа матери как опоры нашего нарциссизма.
Вся Франция, колеблясь между отвращением, изумлением и недоверием, задавалась вопросом: как женщина, будущая, а затем и состоявшаяся мать, могла принимать участие в подобных мерзостях? Вот наш ответ и логика наших рассуждений в ходе экспертизы. Не сомневаюсь, что многие, кого они не убедят, предпочтут думать: «Эксперты снова лишь раздразнили наш аппетит».
Насколько экспертиза Мишеля Фурнире была основана на том, что он сказал и показал, настолько же экспертиза Моник Оливье строилась на том, что эта женщина скрыла и о чем умолчала. Циничной простоте одного соответствовала прихотливая безвкусица другой. Речь Фурнире – богатая, точная, аргументированная и обстоятельная – позволила нам сделать глубокий клинический анализ. В противоположность ему Моник Оливье с самым печальным видом выдала нам пресное, монотонное, скучное пустословие. Вялая, непоследовательная, все смягчающая, она, будто в патоку, погружала собеседника в вежливые и словно обезболивающие ответы. Однако несколько ироничных выпадов, направленных, в частности, на предыдущих экспертов, свидетельствовали о том, что она может вести себя куда живее. Учитывая масштабность преступлений, эти претензии во время следствия и судебного разбирательства не могли не вызвать раздражения. Иными словами, проведя несколько часов в обществе этой женщины, начинаешь думать, что ничего о ней не знаешь: непрестанная уклончивость – самая характерная черта ее личности. Постоянство необоснованности – ее единственная константа. Моник Оливье возражала против любых углубленных исследований. Во время судебного разбирательства она демонстрировала все ту же избегающую линию поведения.
Оливье изображала из себя покорную жертву многочисленных несчастий, которыми было наполнено ее существование. Отец не жаловал ее, назначив любимчиком одного из сыновей. Мать, обладавшая непростым характером, погрузилась в алкоголизм после смерти собственной матери. Бабушка-инвалид после инсульта монополизировала всю семью, усилив у Моник ощущение, что она никому не интересна. Супруга – в прошлом афериста – она обвиняет в том, что он был жестоким и ревнивым извращенцем. Но именно она, а не кто-то другой, служила объектом его так
