тете Дусе за этой «травкой», считай, со всех концов города. Соседка по дому показывает — на неделе парень лет двадцати ломился к тете Дусе в дверь, кричал: «Пожалей, стерва, продай хоть на закрутку, не могу я больше!» Когда на цементный пол на площадке перед дверью сел и заплакал — тетя Дуся сжалилась: вынесла что-то в конверте и три десятки с него взяла...
— Ну, что будем делать? — посмотрел на меня Павел Гордеевич, а глаза у него хорошие, добрые, — как же он, думаю, со своей добротой в угрозыске управляется?
Говорю:
— Вы мне всех соседок назовите, кто про Шкоркину рассказал, я их после допрошу, а то ваши данные для суда законной силы не имеют, вы же знаете. Завтра утром буду в прокуратуре, получу санкцию, и можем сразу ехать на обыск.
— А если ничего не найдем? — глянул он на меня, и я подумала: точно, что добрая душа! Это он за меня беспокоится, чтобы не получилось необоснованного обыска.
— Когда тетя Дуся последний раз ездила в Казахстан?
— Только что вернулась. Оставляла ключи соседке, чтобы та поливала цветы.
— Возит-то она наверняка не один-два стакана. Думаю, найдем.
Дверь чуть приоткрылась. Лицо у тети Дуси на удивление белое, щечки пухлые, нос для них чуть великоват. Смотрит на нас без удивления, даже нагловато:
— Вам кого?
Говорю — ищем Шкоркину Евдокию Васильевну. Не вы ли будете?
Дверь она держит все так же полуоткрытой, улыбается игриво — я, а что? Ни в лице, ин в глазах никакой тревоги. Ох, думаю, вот это мы влипли. Неужто она все из квартиры перепрятала?
Павел Гордеевич — он ради такого случая надел форму с капитанскими погонами — совсем спокойно говорит:
— Может, вы нас в дом пригласите, а то неловко как-то получается.
— Мне-то, положим, с милицией разговаривать не о чем, а чего вам от меня надобно, в толк не возьму... — А сама за дверь так и держится.
Тут я сообразила: хитра тетя Дуся! Ох, хитра! Это она для кого-то говорит! Кто-то там, в квартире, есть и он может выбросить анашу через балкон на улицу... Обернулась к капитану:
— Быстро в квартиру, Павел Гордеевич, хватит разводить церемонии!
Как я это сказала, тетя Дуся хотела было дверь перед нами захлопнуть, да не получилось. Капитан мгновенно двинул плечом, дверь распахнулась, и мы, проскочив прихожку, оказались в комнате. Она была очень светлая — от солнца, от белой крахмальной скатерти на столе, от лежащих повсюду белых салфеток и салфеточек.
У полуоткрытой двери на балкон стоял мужчина — лицо красное, испуганное.
Хозяйка теперь не улыбается — стала в дверях, за нами. Лицо скучное, нос еще больше выдался вперед — ну чистая щука!
— Вы, — говорит, — не смеете применять силу! Вам еще отвечать придется! Я этого так не оставлю. А вы, Валентин, — это она мужчине, — идите, мы с вами в другой раз договорим...
Валентин ухватил коричневую хозяйственную сумку — и к двери. А я говорю капитану: подержите-ка его, Павел Гордеевич, пусть с нами пока побудет.
Павел Гордеевич ему дорогу заступил — ваша, спрашивает, сумка? Поставьте-ка ее на пол, к стенке, а сами пока на диванчик присядьте. Вот так.
Милиционер, что с нами приехал, привел понятых — двух женщин, что сидели во дворе на лавочке. Села я за стол, достала постановление, объявила хозяйке: по уголовному делу о незаконном приобретении, хранении и сбыте наркотиков получена санкция прокурора на производство у вас, гражданка Шкоркина, обыска в целях изъятия наркотических веществ. Предлагаю выдать добровольно все, что есть.
У Шкоркиной щечки затряслись от гнева:
— Понятия не имею, о чем вы говорите. А еще женщина!
Пожимаю плечами — при чем тут женщина? Что за логика? Обернулась к капитану: ну, раз не хочет отдавать, будем искать сами.
Подняли диван — пусто; в шифоньере тоже ничего. Шкоркина смотрит безразлично, однако, чувствую: безразличие напускное, деланное. Капитан говорит: тут вроде искать негде, не в часах же настенных! Пойдем на кухню?
Глаза у щуки чуть блеснули...
— Нет, — отвечаю, — давайте еще поищем здесь, — и берусь за дверь балкона. И тут же слышу голос щуки:
— Отдам! Все отдам! Так и запишите: сама отдала!
Между внутренней и наружной балконными дверьми оказался большой целлофановый пакет, в нем серо-зеленый комковатый порошок. Килограмма три, не меньше... Беру пакет, иду к столу писать протокол. Вижу, мужчине, что сидит на диване, совсем не по себе. Ну, думаю, погоди, сейчас и до тебя доберемся...
Женщины-понятые чинно сидят у двери на стульях, перешептываются. Спрашиваю: вам что-то неясно, гражданки понятые?
Одна удивляется:
— Из-за этого порошка и весь сыр-бор, чего в нем страшного-то?
— Вот-вот, как раз из-за него, знаете, сколько от этого порошка выручки у вашей соседки?
Женщины переглядываются: какая же тут может быть корысть? Травка, должно быть лечебная, для страждущих.
— Страждущим — это точно. И по полста рублей за стакан, а в пакете таких стаканов тысячи на полторы... Так, — толкую, — Валентин? — И гляжу на задержанного мужчину.
Он молчит, только лицо пылает.
— Ладно, вынимайте, что у вас там в сумке. Кладите сюда, на стол!
Он нехотя достает пакет, тоже целлофановый, а в нем все тот же порошок. Не меньше килограмма.
— Это вы Шкоркиной принесли или у нее взяли? — спрашиваю.
— У нее взял...
— Расплатились?
— Расплатился наполовину, остальное в долг.
— После реализации?
Молчит.
— Сколько же отдали?
— Двести, столько же должен. Мне за опт скидка; сотнягу прибыли с нее, с тети Дуси, имею.
Женщины у двери пораженно ахают: а мы-то, дурехи несмышленые, думали...
Я оформила, какие нужно, бумаги, кивнула тете Дусе: собирайтесь, мол, поехали.
Та аж побелела:
— Куда? В милицию? Не поеду! Нет у вас таких прав! Из-за поганой травы — да чтобы в тюрьму? Не поеду!
Павел Гордеевич поворачивается к милиционеру:
— У вас где наручники?
Тетя Дуся вздрагивает: наручники? Изверги! Разве можно этак — с женщиной?
Павел Гордеич — спокойно так:
— А что же с вами делать, Евдокия Васильевна, если вы русских слов не понимаете? Еще и протокол оформим — сопротивление властям...
Она головой затрясла: нет, нет, не хочу такого позора! Во дворе соседей полно, все увидят...
— Тогда закрывайте квартиру и марш в машину!
Не
