«Я не хочу, чтобы ты винила своего отца, – писала она накануне одной из первых своих попыток самоубийства, – он не виноват».
Это значит, что я действительно обвиняла его. Теперь же я виню себя в утрате матери и родины и в этой странной полуутрате сестры, ставшей для меня почти чужим человеком.
– Теперь я распределила вину между всеми, – ответила я.
– Знаешь, твоя мать писала ему, – сказала Миранда. – Я обнаружила ее письма после его смерти. Там были такие, которые она написала еще в 60-е годы, когда ты жила в Индии. До того, как умерла моя мать. На них стоял почтовый штемпель нашей деревни. – Она попыталась улыбнуться, но улыбка у нее получилась напряженная и неестественная. – Ты помнишь письма, которые я писала из монастыря после того лета, когда ты приезжала сюда? Я все еще храню твои.
Ее письма ко мне я потеряла где-то в одном из наших с матерью путешествий. Мы всегда путешествовали налегке, и места для всяких детских сентиментальных вещичек не было. И тем не менее я все это очень хорошо помню. Мою сестру отправили в Мадрас в монастырскую школу для девочек всего через несколько недель после нашего совместно проведенного лета. Ей было десять лет, и она была единственным ребенком. Отец – сам учившийся в Родсе – заявил, что хочет, чтобы она тоже имела те блага, которые дает английское классическое образование.
Еще подростком сестра писала, что, по ее мнению, он просто не мог выносить ее присутствия рядом как постоянного напоминания о своих глобальных жизненных неудачах: с ее матерью и с моей. В письмах, которые она писала практически каждую неделю, Миранда пересказывала мне свою жизнь в монастыре: плохое питание, непрестанные укоры, одиночество.
Из Мадраса, когда ей исполнилось двенадцать, ее отослали в школу в Бомбее, где другие девочки смеялись над ее смуглой кожей южанки, и она часами плакала по ночам. Потом она училась в Швейцарии, в тот год, когда я путешествовала автостопом по Америке, встречая там тех самых индейцев, которых Колумб много столетий назад принял за нас.
Мы с Мирандой встретились только однажды после долгого лета, проведенного вместе. Это было в тот год, когда она окончила школу. Мы втроем с отцом пили чай в Кларидже. Прибежав в отель на полчаса позже, я даже издалека поняла, как отец гордится ею, своей законной дочерью, сидящей рядом с ним в безупречно элегантном голубом платье, должно быть, стоившем две моих месячных зарплаты.
Отец нахмурился, взглянув на мою майку и джинсы, и спросил, неужели у меня нет ничего, что больше соответствовало бы ситуации. Я ответила, что моя одежда идеально подходит для нашей семейной встречи: потертая на швах и с грязным воротником. Миранда сидела молча и неподвижно, не отрывая глаз от тарелки. Я истолковала ее молчание как осуждение моего поведения. Она вела себя так, словно ее письма были написаны совсем другим человеком.
Я помню, что у меня возникло точно такое же чувство, когда я встретилась с одним писателем, которого когда-то боготворила, но при встрече обнаружилась вдруг вся ничтожность и незначительность его личности. Ощущение, что тебя предали.
Создавалось впечатление, что, став взрослыми, мы с Мирандой сможем общаться только посредством писем. В письме, которое она написала мне несколько лет спустя, она призналась, что тогда в Кларидже ей чуть было не сделалось дурно из-за холодности и отчуждения, возникших между нами. Ей было ненавистно ее платье, высокомерное отношение официантов к нашему низенькому смуглому отцу, гнев и презрение, которые она замечала в моих глазах всякий раз, когда я смотрела на нее.
По сути дела, та наша встреча была отражением сегодняшней. Я пришла сюда со страшным желанием поговорить с Мирандой и поняла, что это невозможно.
Существует масса способов отравить человека, а в Индии их еще больше, чем где бы то ни было. У нашего садовника был дядя, который отравил всю свою семью и себя самого в сезон дождей, добавив в рыбное блюдо корень неагала вместо имбиря. Для того чтобы произвести выкидыш, используются как Croton tiglium из семейства Euphorbiaceae, так и Plumbago rosea, хотя они также используются и для лечения ряда заболеваний: расстройства желудка, лихорадки, геморроя, ревматизма и паралича. Но Croton обладает настолько сильным слабительным эффектом, что масло, извлеченное из его семян, можно употреблять внутрь только после полного удаления из него яда. В этом случае он может исцелять от конвульсий, подагры, глистов, коклюша (в сочетании с имбирем) и... безумия.
Моя мать была на четвертом месяце беременности, когда приехала в Кералу. Тогда она еще не знала, что мой отец уже женат на дочери одного из богатейших здешних земельных магнатов и что продолжение его научных исследований зависит от благосклонности семейства жены, в том числе и финансовой. Без этой благосклонности он был всего лишь еще одним жалким магистром естественных наук в стране, переполненной безработными выпускниками университетов.
Через три года после моего рождения (происходившего в условиях предельной секретности в крошечном индийском городке) рождение сестры пышно праздновалось в поместье ее матери. С самого начала наши взоры были устремлены в разных направлениях.
В Лондоне, много лет спустя, просматривая библиотеку матери, я наткнулась на заплесневелое издание словаря лекарственных растений, произрастающих в Южной Индии, Дж. Ф. Менона, опубликованного в 1959 году, за год до моего рождения. От него все еще исходил запах Кералы. Одна страница была заложена кусочком бумаги. Почти прозрачным, как многие виды типично индийской бумаги. На нем был записан какой-то рецепт на языке малайяли, на котором говорят в Керале, но вверху латиницей было начертано: Plumbago rosea. В тексте словаря строки о Plumbago были подчеркнуты, и я прочла их:
Применение: Корень обладает раздражающим, потогонным и абортивным действием; в качестве абортивного средства используется в основном наружно, верхний слой корня вводится в отверстие влагалища.
Мне было четырнадцать лет, когда я прочла эти строки. И потом на протяжении многих лет я жила под их впечатлением – еще одной разновидностью яда. Но только в ночь смерти мамы я осмелилась обратиться к ней с вопросом о них. Она отрицала, что когда-либо просила это старинное абортивное средство («Я всегда хотела родить тебя. Всегда. Поверь мне!»), заявила, что рецепт выписан женой моего отца и подписан его именем без его ведома («Чтобы заставить меня поверить в то, что он не хочет твоего рождения, но это было не так – он хотел!»).
Я ей не поверила. Сидя теперь рядом с Мирандой, я вновь начала задаваться тем же вопросом. Не для этого ли я возвратилась в Индию? Я, конечно, не сумею узнать почерк отца на малайяли, но я ведь до сих пор храню записку, и, может быть, Миранда сумеет узнать почерк своей матери? Станет ли она свидетелем защиты или свидетелем обвинения?
– Письма от твоей матери, – продолжала Миранда, – не приходили несколько лет после того, как я родилась. Возобновились они только после того, как вы переехали в Лондон.
Я отвернулась.
– Первые два года жизни в Шотландии были довольно тяжелыми. Нам пришлось жить вместе с бабушкой. Маме ее дом никогда не нравился. Слишком много неприятных воспоминаний. Стало намного лучше, когда мы перебрались в Лондон и мама смогла снова заняться золочением.
– Я должна тебе кое-что сказать, Роз. – Миранда сняла солнечные очки. Возможно, ей показалось, что дистанция между нами возникает именно из-за них. – Папа говорил мне, что несколько раз писал тебе, предлагая различную помощь, какая была в его силах. Но ты отказывалась что-либо от него принимать.
Я пожала плечами.
– А что он, собственно, мог мне предложить? В основном книги. Все остальное – дом, земля – принадлежали семье твоей матери. Ты наследница, они все оставили тебе. Таким способом наказали отца за его дерзкое непослушание в случае с моей матерью.
– И ты можешь их за это осуждать?
Слова прозвучали резко и почти оскорбительно. Значит, она вовсе не такая уж бессловесная индийская матрона, какой иногда кажется. Может быть, где-то в ней прячется та Миранда, которую я знала.
– Последние письма от нее, Роз... они были... такие... безумные. Обвинения, которые она бросала в адрес моей мамы... в том, что... моя мама пыталась заставить ее принять...
Она не договорила. Ожидала, что я начну отрицать, оправдывать ее мать. Мы обе хотели задать друг другу вопросы, которые не могли произнести вслух. Но Миранда как будто подталкивала меня к признанию, давала мне шанс открыться. По-женски, от сердца к сердцу. Да, что говорить, сестричка, жизнь – такая стервозная штука. Вот чего ты хотела, Роз, вот зачем ты приехала.
Я обвела взглядом очертания береговой линии Индии, какой она была до разделения. Когда Пакистан и Бангладеш входили в состав единой большой семьи.
