Дикий задумчиво потер подбородок.
– А я ведь помню, откуда ты получил эту кликуху. Нос. Он у тебя с детства был большим, как у еврея, – сказал он. – Помнишь?
– Не-а, – безучастно ответил «мухомор».
– Все ты помнишь. Когда тебя дразнили, ты всегда бесился и дрался. А одного здоровенного мальчишку укусил за нос, во время «тихого часа». Я помню, мать рассказывала. Потом еще его отец приходил разбираться. А ты испугался и в сортире спрятался. Н-да…
– Да, были времена, – мечтательно сказал Нос. – Кфтати. Вфе хотел фпрофить тебя кое о фем.
– Ну?
– Флева от меня ефе одна уютная ямка. Она прямо-таки зовет к фебе. У меня что, фкоро будет фофед? А может, ты фам прыгнеф туда? Хе-хе. Будем торчать тут вмефте и признаваться в фокровенном. Кто из наф пердит во фне, а кто козявки ефт.
Дикий криво усмехнулся:
– Насчет козявок не знаю, а вот во сне пердишь ты. А что касается соседа, то почти угадал. У тебя скоро будет сосед. Точнее, соседка. Но не строй иллюзий. Она неразговорчива и вообще вряд ли заметит тебя. Хотя лично ты уделил ей повышенное внимание пару дней назад. Кавалер, едрить тебя за ногу. Мухомор-вонючка.
На переносице «гриба» собрались морщины. Но когда он вспомнил, о ком идет речь, морщины тут же разгладились.
– Это хорофо, – засиял он, облизнувшись. – С дамой вфегда вефелей. Можно профьбу, братифка? Сделай так, чтобы она ко мне поближе была. Нафе недавнее фвидание было таким фкоротефным, что мы не уфпели как фледует узнать друг друга. Пожалуйста.
– Хрен тебе, – отрезал Дикий. – Тебя нельзя оставлять в приличном обществе. Правильно сделали, что тебе половину зубов вышибли. Ничего. Те, что остались, в «теплице» сами выпадут.
– Зубы – не главное, – заметил Нос.
– Это верно. Нос, я хочу спать. Сегодня мы поговорим очень коротко. Вопрос один – где Натка?
– Натка? – удивился Нос. – Кто такая Натка?
Дикий поднес к глазам брата нож, лезвие которого было покрыто еще теплой кровью обезглавленного мужчины:
– Будешь шутить, выколю глаз.
– Ой. Так фразу и фказал бы, – театрально охнул Нос, но глаза его продолжали вспыхивать нагло-издевательскими огоньками. – Ты о Натафе? Твоей невефте?
– Куда ты дел ее? – с нажимом спросил егерь. – Куда… дел тело, урод?!
Нос сосредоточенно слизывал с губ кровь, снова морща лоб.
– Я никуда ее не дел, – наконец сообщил он серьезным тоном. – Правда, братифка.
– Как это понимать? – медленно спросил Дикий, сверля брата тяжелым взглядом.
– Вот так. Она офталафь во мне. Правда, какая-то незначительная часть Натафы вфе же выфла из меня. Извини за пикантные подробнофти, но выглядело это не очень… хм… лицеприятно.
Нижняя губа Дикого задрожала.
– Что… что ты сказал?
Рот Носа привычно разъехался в отталкивающе-полубезумной ухмылке.
– Ты глухой? Или тупой?
– Ты… что ты с ней сделал?!! – заорал егерь, багровея.
– Я ее фъел, – с ужасающим спокойствием сообщил Нос и чихнул. – Она была нежная, как цыпленок из духовки. Офобенно груди и ягодицы.
Лезвие ножа уперлось ему в лоб, однако выражение лица Носа ничуть не изменилось.
– Твоя рука дрожит, братифка, – заметил он, видя, как трясутся пальцы Дикого. Острый кончик ножа разрезал кожу на лбу, выступила кровь.
– Кфтати, дорогой мой братец. Коль зафла тема об этом, позволь тебя пофвятить ете в одну тайну.
– Да? – процедил егерь. – Давай. Все в общую кучу. Чего уж теперь.
Нос рассмеялся, ловя кончиком языка вытекающую из раны на лбу кровь.
– Да что ты так пыжифься? Теки надуваеф? Дурачок. Ты ведь тоже ел Натафу. Забыл, фто ли?!
Дикий убрал руку с ножом. Лицо его окаменело.
– Что? – одними губами спросил он.
– Ты ведь приходил ко мне через два дня, пофле того как вфе флуфилофь. Помниф, вечером?
Егерь сдвинул брови.
– Вижу, помниф, – удовлетворенно закивал людоед. – Котлетки помниф? Ф пюре? Ты вфе меня рафпрафывал, не видел ли я ее.
Егерь отодвинулся назад, как если бы его брат внезапно превратился в прокаженного.
– А котлетки тебе понравилифь, – сказал Нос, подмигивая. – Я помню. Их я фделал из грудей. Провернул фарф, добавил лука, чеснока, яичко разбил… Пофолил, поперчил… Отличная закуфка!
– Заткнись, – прошептал Дикий.
– …Они быстро готовятфя. Женфкое молодое мяфо очень нежное, – продолжал ворковать Нос. – Только котлетки нувно кидать на рафкаленную фковородку, чтобы они не прилип…
– Заткнись! – завизжал Дикий. Он вскочил на ноги, тяжело дыша.
Нос с интересом взирал на брата.
– Юпитер, ты фердифся, – ухмыльнулся он. – А внафит, не прав. Ты ничего мне не фделаеф, грибник хренов. Понял? Потому что я нужен тебе живым. Я прав?!
Дикий взвыл. Рванувшись к прожекторам, схватил один за стойку и с размахом швырнул его в стену. Резкая вспышка, звон битого стекла, и прожектор погас. Взмахнув ножом, егерь воткнул его в диван, с треском вспарывая обшивку. Искромсав мебельное изделие вдоль и поперек, он с грохотом опрокинул диван на пол.
– Натка! – протяжно закричал он и зарыдал.
– Давай, выпуфти пар, – усмехнулся Нос. – Я вфе равно фожру тебя. Фожру.
Лицо людоеда исказилось, потемнев, и он злобно прошипел:
– Я фожру тебя. Фожру. Я фожру твою дуфу, братик. Ведь это куда больнее, чем ефть тело…
Последние слова были произнесены едва слышным шепотом.
* * *
– Что ты понял?
Капитан встал напротив замершего Савы и начал расстегивать рюкзак.
– Все подстроено, – выдавил он.
– Конечно, подстроено. Кстати, сними пластырь.
– Зачем?
Капитан расхохотался. Он наконец справился с застежкой и, откинув клапан рюкзака, вытащил наружу ворох мятой, дурно пахнущей одежды.
– Ты же говорил, что все понял, – сказал он.
Сава открыл рот и тут же его закрыл.
Говорить, в общем-то, было нечего. Сейчас его или пристрелят, или отвезут в полицию. Что, в общем-то, в его положении одно и то же.
– Кто поверит, что беглый урка нашел в лесу пластырь? – спросил капитан, швыряя одежду к ногам Савы.
Тот вздрогнул, узнав эти брюки и рваную куртку, покрытую засохшей кровью. То самое тряпье, в котором он ехал на суд, трясясь в автозаке тем далеким утром. А Дикий уверял, будто сжег тюремную робу…
– Поторапливайся, – приказал капитан, и Сава, морщась, принялся осторожно отклеивать пластырь.
– Ясно. Вы задерживаете опасного преступника. Вам медаль, а меня обратно в тюрьму, – с трудом выговаривая слова, произнес он и бросил отклеенный пластырь в траву. Вечерний ветерок холодил едва затянувшийся хрящ. – Так?
Капитан жестко улыбнулся:
– Почти что так. Мне не только медаль, но и повышение. А тебя в морг, старик. Слишком много ты видел. Поэтому мне пришлось тебя грохнуть. Так сказать, при оказании сопротивления. Ты же особо опасный преступник.
По виску Савы скатилась капелька пота.
– Для чего это? Дикий сказал, что…
– Дикий заплатил выкуп. В виде тебя, – с усмешкой сказал капитан. – И я закрываю глаза на его художества. Так что все довольны.
– Послушайте…
– Переодевайся! – внезапно гаркнул оперативник, расстегивая кобуру.
Сава прикусил язык и взглянул на сваленное в кучу тряпье, источавшее кисловато-прелый запах. Он отдал бы все на свете, чтобы снова не облачаться в эти вонючие тряпки, напоминавшие ему о днях, проведенных на зоне.
– Переодевайся. Или я отстрелю тебе ухо, – пригрозил капитан. – Для начала.
«Нос… ухо… – словно в прострации думал Сава. – Похоже, это никогда не закончится».
– Господи, как же вы надоели, – пробормотал он чуть слышно.
– Чего бубнишь? – насторожился капитан.
Сава поднял голову:
– Я говорю, что вы очень смешной. Это не вы меня обманули. Это Дикий и я вас нае…ли.
Глаза оперативника расширились.
– Не дури мне голову, – хмуро сказал он.
Сава засмеялся.
– Он вытащил у вас магазин, – заговорщически произнес он, слегка подавшись вперед. – Пока вы болтали и строили планы насчет меня. Он сам мне сказал. Так что ваш пистолет пустой.
Капитан несколько секунд безмолвно смотрел на беглого зэка, затем вытащил из кобуры «ПМ».
И в этот момент Сава прыгнул на него.
* * *
Оказавшись на улице, Дикий задрал голову. Подгоняемые ветром облака стремительно плыли по вечернему небу. Обнажился месяц – изящный тоненький серп, окруженный серебристо-прохладным свечением.
«Пора отдохнуть».
Он посмотрел на свои руки. Они были в крови по самые локти, и в сумерках казалось, что его кисти обтянуты перчатками из черного латекса. Правда, попахивали эти перчатки вовсе не резиной, а бойней.
Егерь растопырил пальцы, приблизив их к лицу.
– Жизнь… Вот она, жизнь, – благоговейно проговорил он, внимательно рассматривая каждый палец. – Сначала ярко-красная, горячая, бурлящая… Потом липко-теплая. Затем холодная, густеющая. И наконец… черная, растрескавшаяся… Как земля в засуху…
