Тщательно подготовившись, она посматривала на дорогу из окна палаты: «Приедет или нет?»
Она ждала, когда громадная машина Василия остановится перед больницей. Из нее выскочит Вася, весь обветренный, пропахший чужими дорогами и бензином, в зелено-рыжей робе и грязноносых кроссовках. Он подойдет к ней, обнимет знакомо и, ткнувшись носом ей в макушку, скажет, как давным-давно: «Привет, чижик!» Поднимет на руки высоко, как в юности.
Но машины нет. Хотя часы показывают начало шестого.
«Наверное, опять свернул к Зойке. Та его ни на шаг не отпустит. Обломился ей мужик как подарок. До смерти не отцепится». Кусает баба губы и слышит, как ее зовут женщины:
— Зина, к тебе пришли. Выйди!
«Пришли — не приехали, значит, кто-нибудь с работы или дочка со своим парнем». Стараясь скрыть досаду, идет по коридору.
— Зина, это я! — встал на пути Василий, заглянул в глаза со страхом. — Девочка моя, как же ты меня забыла? Зачем хотела уйти? Ну что я без тебя? — задрожал подбородок.
— Столько дней прошло, ты только вспомнил, что я где-то имеюсь? Наверное, проголодался?
— Зинулька, я вообще забыл, когда ел. До того ли? Вчера из Германии. Три недели там был. Только поздним вечером приехал. Тебя нет, дочка не говорит со мной. Кое-как узнал у нее, где ты и что случилось…
— Пошли в беседку, там поговорим. — Взяла мужа за локоть и повела за собой. Она увидела любопытные лица больных, кому не открыла свое горе, боясь пересудов и сплетен.
— Ну, здравствуй, чижик! — Поднял жену на руки, поцеловал так знакомо, будто и на минуту не разлучались.
Зина присела на скамью, смотрела на мужа. Нет, он ничуть не изменился. Все те же озорные смешинки в глазах, крутые кудряшки облепили лоб и шею.
— Как ты? — спросил после короткой паузы. Женщина пожала плечами молча.
Оставшись наедине, оба смутились. Много вопросов накопилось. Но как на них ответить, не пряча глаз? Неловко сидеть вот так растерянно, а задавать вопрос первым никто не решался. Они сидели как нашкодившие дети, озирались вокруг, будто искали совета и помощи от кого-то невидимого.
— Зинуль, я все понял, ты прости меня, дурака! — сказал глухо, ерзнув на скамье.
Женщина молчала.
— Слышь, чижик, виноват я перед тобой, как последний козел. Но даю слово — в последний раз. Больше не повторится, гадом буду!
Зинаида молчала.
— Чижик! Ну что ты? Я ж не знал, что такое отмочишь! Зачем же теперь пытаешь? Ну как мне без тебя? Только следом, другого хода нет.
— Но ведь нашел? К ней и вернулся б!
— Прости, оступился. Но завязал с блядством, слышишь? Как на духу говорю! Г адом буду!
— Эх, Васька! Паскудник ты!
— Мамка! Хоть бей, хоть убей, но прости! Хошь, на коленки встану перед тобой! Ну не могу дышать без вас! Я только тебя и дочку люблю! Другим нет места в моей душе! Прости меня, лапушка! Не гони! Ведь тогда я на себя лапы наложу, но до конца!
— Что? Я тебе наложу, засранец! Так вломлю, не порадуешься! Все лохмы выдеру! Ишь, смелый выискался. Туда же! Одной дуры мало! Чтоб не смел о таком болтать! О нас подумал?
Зинка ткнула мужа в бок острым локтем, посмотрела на Васю сердито. Тот вытирал платком вспотевшее лицо:
— Поехали домой! Мы сами тебя долечим. Хочешь, отпуск возьму, побуду дома. На работу покуда нельзя. Можем на море поехать на пару недель. Помнишь, с самой юности о том мечтали.
— Тогда мы были другими, верили друг другу. А нынче как? На море тоже к сучкам станешь бегать?
— Зин, машина железная, а и та ломается. Ее не добивают, чинят. Ты меня зашпыняла. За все годы единственный случай, а уж кобеля из меня слепила, вроде все годы блядовал, — отвернулся обиженно.
— Эх, Вася! Ведь один остался б. Кого тогда винил бы? Вот и первый случай! Легко ль предательство пережить? Ты поймешь, когда тебе рога наставят.
— Еще чего недоставало! Голову сверну! Гадом буду! — подскочил мужик как ужаленный.
— Ага! Тебе обидно? А я не человек?
— Кончай, Зинуля! Баб за блуд как коз дерут! Не приведись примечу, ноги выдерну!
— Я еще не простила тебя, а ты мне ноги грозишь вырвать! Ишь шустрый какой! Иди к своей Зойке. Там права качай. Не успел очиститься, уже зубы показывает, во бесстыжий! О чем говорить с тобой! — Встала со скамьи, сделала шаг из беседки, но Василий придержал:
— Я за свое прощения просил. Уж сколько пережил, молчу. Но когда мне грозят рогами, это уж слишком. Всему есть предел. И унижать себя не позволю. Другие мужики всю жизнь от жен по бабам бегают и тоже попадаются, но их не позорят, не мстят и не попрекают. Ты уже сполна отомстила. На работе все знают, что отчебучила, следователь прокуратуры растрепался, в доме Зойки осрамила перед всеми соседями, в нашем доме то же самое. Неужели мало? Почему не о прощении, о мести думаешь? Выходит, никогда не любила?
— Еще как любила, оттого простить трудно!
— А что мешает? Я вот он — весь твой, со всеми потрохами! Поехали домой, чижик! Хватит нам поодиночке мучиться!
— Надо главврача уговорить. Если он отпустит, уедем…
Бронников не удивился, увидев Ткачевых. Он понял, зачем они пришли, но вида не подал.
— Юрий Гаврилович, муж за мной приехал. Отпустите, пожалуйста, домой. Я себя хорошо чувствую. Да и Вася отпуск берет, побудем вместе. Может, и на море съездим.
— Ну что ж! Мешать не стану. Забирайте вещи, и счастливого пути.
Через полчаса главврач простился с Зинаидой. Василию не подал руки. Вольно или невольно тот едва не стал убийцей. Бронников никогда не прощал таких.
— Юрий Гаврилович, Саша к вам просится! — заглянул в кабинет Петухов.
— Пусть войдет! — встал навстречу плотной женщине. — Как самочувствие? — спросил улыбчиво.
— Все отлично. Хочу попроситься домой на выходные. По мамке соскучилась. В бане хочу попариться. С веничком!
— А банька своя? Или у соседей?
— Конечно, наша! Еще дед строил. Мамка веников запасла на весь год.
— Хорошо, отпускаю. Скажите своему врачу, что я разрешил вам пойти домой на выходные.
Саня улыбнулась всеми зубами, к двери вприскочку побежала. Бесхитростный человечек! Живет простыми, земными радостями. А вот болезнь чуть не погубила. Хорошо, что вовремя спохватились. Теперь уж отошла беда. И Санька снова ожила.
Юрий Гаврилович даже теперь, через годы, не может забыть случившегося с женщиной.
Шура жила в деревне вместе с матерью. Та всю жизнь, с самой молодости, работала дояркой. Никакого просвета не видела. Уставала как колхозная кляча. А ни пожалеть, ни посочувствовать некому. Единственная радость — Санька. Она с детства была крепышкой, горластой и хулиганистой. Озорства в ней в одной — на целую мальчишечью свору. Уж чего только не проделывала дерзкая девчонка!
Мать все мечтала выучить, дать ей высшее образование, но куда там! Шурка запихивала в стол учительнице ужей, мышей, жаб. И ликовала, когда та орала от испуга не своим голосом. Учительница жаловалась на Саньку ее матери, та грозила дочке пальцем, но никогда не била, не кричала.
«Авось израстется, не до шалостей будет. А пока не понимает, мала еще», — успокаивала себя баба.
Бить дочку было жаль. Одна она у нее росла. Нет, отца у Шурки не имелось. Потому называли ее найденкой, нагулянной. И только Шурка с матерью помнили и любили его. Иногда от него приходили скупые письма и редкие, нещедрые переводы.
— Короткая была наша любовь, зато на всю жизнь, — говорила мать дочке.
Шурка замечала, как быстро старилась мать от бабьего одиночества, но никого не видела вокруг, не признавала. Уж кто только не заглядывался, всех гнала прочь. Дочка это видела и однажды спросила, пожалев:
— А может, возьмешь кого-нибудь в дом? Все ж мужичьи руки не лишние. Траву скотине покосить, дров ли подрубить, да и в избе дел хватает. Тебе ж легше будет управляться.
— Стану я с каким-то хорьком в одной хате дышать! Стирай его вонь, готовь жратву да ублажай гада! А он ковыряться будет и указывать мне в моей хате? Не-ет! Ни за что! Я ж его коромыслом уложу! Никто мне не нужон, ни прынц, ни бродяга! И тебе отчима не приведу. Живем мы с тобой тихо, смирно, чего еще нам нужно?
— Мам, а если замуж выйду, как тогда?
— В час добрый, дочуха! Благословлю вас, сама в монастырь отправлюсь.
— Зачем? У тебя свой дом, хозяйство. Сколько сил во все)то вложено. Кому отдашь? Оно наше! А и детей поднять мне поможешь, коли повезет и кто-нибудь сосватает…
И приглядел девку деревенский парень. Когда-то трактористом в колхозе работал. А теперь ни одной технической единицы целой не осталось. Все поржавело, сгнило, рассыпалось. Парень в пастухи пошел. Хоть какая-то копейка, не сидеть же без дела. Шурка все ж уговорила его поискать работу в городе, чтоб от нужды не пропасть. И получилось у них. Обоих на стройку взяли. Санька хотела мать к себе забрать, да Гришка заартачился. Мол, давай сами жить, без родни. Не то, коли свою родню приволоку, забудешь, сколько углов в нашей комнатухе.
