— Сколько вам лет, господин Дубровский?
— Недавно исполнилось двадцать три. А вам, господин фельдполицайсекретарь, если это не секрет?
— Нет, для вас, господин Дубровский, это не секрет. Я старше вас всего на четыре года. И думаю, мы с вами сработаемся. У вас прекрасный немецкий, я бы даже сказал, с некоторым берлинским акцентом. Надеюсь, и русский у вас не хуже. Мне нужен такой человек. Вы будете моим личным переводчиком.
— Благодарю вас, господин фельдполицайсекретарь! Вы оказываете мне большую честь. Я постараюсь оправдать ваше доверие.
— Мое доверие? — Рунцхаймер многозначительно усмехнулся. — Время покажет, господин Дубровский. Вы еще не знакомы с моей собакой. Это умнейшее существо, незаслуженно лишенное дара речи. Его зовут Гарас. Он скалит зубы на каждого, кто подходит ко мне близко. А я не доверяю людям, на которых рычит мой пес. Я даже не удерживаю его, если он бросается на кого-нибудь. Просто он лучше меня чувствует, кто мой друг и кто враг.
— И он никогда не ошибался?
— К черту подробности! Я не вникаю в детали, когда Гарас расправляется с моими врагами.
Дубровский насторожился.
— А какой породы ваша собака?
— Обыкновенная немецкая овчарка. Но мой экземпляр невиданных размеров. Одним прыжком он сбивает с ног человека. Так было уже не раз. И если прикажу, может перегрызть горло.
Рунцхаймер сказал это совершенно спокойно, будто разговор шел о чем-то обычном. Правая рука Дубровского сжалась в кулак, он стиснул зубы и незаметно глубоко вздохнул. Хотелось схватить эту тонкую, длинную шею и стиснуть пальцы. Но...
«Мерседес» заметно сбавил скорость, свернул с большака. Теперь по сторонам дороги угадывались небольшие домики, дощатые заборы, выхваченные из темноты тусклым светом притушенных фар.
— Это Кадиевка, — сказал, словно отрубил, Рунцхаймер. — Мы работаем здесь. И живем здесь. Но это недолго. Наведем порядок и вернемся в Сталино. Там основной штаб ГФП-721.
Водитель робко, вполголоса, спросил:
— Куда изволите, господин фельдполицайсекретарь?
— Домой! — И обращаясь к Дубровскому: — Вы будете жить в комнате одного из моих сотрудников.
— А он в отъезде?
— Нет, он здесь. Вы будете жить с ним в одной комнате. Он тоже русский. Сможете разговаривать на своем языке. Да! Чуть не забыл. Чтобы не было недоразумений. Без моего личного разрешения вы не смеете отлучаться из Кадиевки.
— Слушаюсь, господин фельдполицайсекретарь!
«Мерседес» круто свернул влево, медленно проехал через неглубокий кювет и остановился у ворот. Раздался резкий сигнал автомобиля. Ворота распахнулись. Машина въехала во двор и стала возле барака. Шофер проворно выскочил из машины и распахнул дверцу для Рунцхаймера.
— Мы приехали, господин Дубровский! Можете выходить! — бросил тот, выбираясь из автомобиля.
Леонид вышел, потянулся, разминая затекшее тело. Где-то рядом, за кустами палисадника, хлопнула дверь. И через мгновение перед Рунцхаймером появился унтер-офицер. Выбросив вперед руку в фашистском приветствии, он негромко крикнул:
— Хайль Гитлер!
Рунцхаймер небрежно ответил тем же. Выслушав короткий рапорт и кивнув на Дубровского, он громко проговорил:
— Знакомьтесь, Рудольф! Это новый переводчик. Вы коренной житель Берлина и должны по достоинству оценить его берлинское произношение.
— Слушаюсь, господин фельдполицайсекретарь! — Дежурный унтер-офицер шагнул к Дубровскому и, склонив голову, протянул ему руку: — Рудольф Монцарт, следователь ГФП-721.
— Дубровский, Леонид.
— Рудольф! Проводите господина Дубровского в комнату Потемкина и распорядитесь приготовить для него вторую кровать. Они будут жить вместе. Сообщите об этом Алексу.
— Слушаюсь, господин фельдполицайсекретарь!
— Можете идти. Да! Побеспокойтесь, чтобы господина Дубровского накормили ужином. Приказ о зачислении на довольствие я подпишу завтра утром.
— Слушаюсь!
Рудольф жестом пригласил Дубровского следовать за ним.
Луна ярко высвечивала в зените. Звезды, будто начищенные, сверкали в ночном небе. Весенний, бархатный ветерок приятно холодил непокрытую голову и лицо. Леонид вдохнул полной грудью и тут же ощутил саднящую боль в спине. «Ничего, еще несколько дней — и рубцы затянутся». Он стиснул зубы так же крепко, как тогда, во время допроса у Фельдгофа, когда плетеный электрический провод со свистом впивался в его обнаженную спину.
— Пожалуйста! Вот сюда! — Пропуская Леонида вперед, Рудольф Монцарт приоткрыл дверь барака.
Дубровский шагнул через порог и окунулся в сплошную темень.
— Один момент! — услышал он позади голос унтера. Раздался резкий щелчок, и маленькое пламя бензиновой зажигалки тускло осветило квадратные сенцы.
Леонид обернулся, вопросительно посмотрел на Монцарта. В зеленых выпученных глазах унтера отражалось крохотное пламя зажигалки. Возле самого виска из-под фуражки свисала прядь белобрысых волос.
— Это здесь! — сказал тот, протягивая руку к двери, что была слева.
Дубровский хотел было постучать, но Монцарт бесцеремонно потянул за ручку. Дверь отворилась, и Леонид разглядел комнату с одним занавешенным окном, возле которого стоял письменный стол. У стола, поближе к зажженной керосиновой лампе, сидел молодой мужчина. Оторвавшись от развернутой газеты, он поднял голову и недобрым взглядом, исподлобья, окинул вошедших.
— Алекс, — обратился к нему Рудольф Монцарт, — это новый переводчик, господин Дубровский. По распоряжению шефа он будет жить здесь, вместе с вами.
Тот, кого назвали Алексом, отложил в сторону немецкую газету, тяжело поднялся с табуретки, шагнул навстречу вошедшим. Был он невысок, худощав, за расстегнутым воротом рубашки, поверх которой висел на плечах зеленый потрепанный китель, проглядывалась волосатая грудь.
— Вместе так вместе. В тесноте — не в обиде. Вдвоем даже веселее будет, — глухо проговорил он на чистейшем русском и, словно спохватившись, добавил: — Александр Потемкин. Если угодно, просто Алекс. Им так сподручнее, — кивнул он на унтер-офицера, пожимая Дубровскому руку. — А вас как?
— Леонид!
Рудольф Монцарт не понимал русскую речь и пытался по тону разговора определить, какое впечатление произвел на Алекса его новый постоялец. Но когда Алекс предложил Дубровскому табурет, а сам присел на край кровати, немец успокоился и, видимо решив, что двое русских сами разберутся между собой, шагнул к выходу.
— Я скоро вернусь. Я проведу вас в казино, — сказал он Дубровскому с порога.
— Господин Монцарт, вы дежурный по команде, — вмешался Алекс. — Прикажите солдатам, чтобы принесли постельные принадлежности и кровать. Ее можно поставить вот здесь, — он показал на пустующую часть стены, расположенную против окна, — немного отодвинем шкаф — и кровать хорошо уместится.
Только теперь Дубровский обратил внимание на старый, обшарпанный шкаф, одиноко прижавшийся к широкой, почти пятиметровой стене. Кроме этого шкафа, табуретки, письменного стола и застеленной кровати, на которой сидел Алекс, в комнате ничего больше не было, хотя размеры ее позволяли разместить здесь еще много различной мебели. Эта пустота придавала помещению нежилой вид.
Когда за Рудольфом Монцартом плотно закрылась дверь, Дубровский спросил:
— Вы здесь живете недавно?
— В этом мире все относительно. Мне кажется, что прошла уже вечность с тех пор, как наша команда обосновалась в Кадиевке. А если быть точным, то еще и полутора месяцев нет...
Дубровский промолчал, обдумывая, с чего бы начать разговор.
Не снимая сапог, Александр Потемкин развалился на кровати и, упреждая вопрос, спросил:
— Из каких мест пожаловали?
— Сейчас из Алчевска... А вообще-то я белорус... Родился в Мозыре.
— В плен попали или сами пришли?
— Как вам сказать... Поначалу, конечно, в плену побывал. А потом понял идеи национал-социализма, решил честно жить новому порядку. А вы?
— Я-то? Я на курсах переводчиков был. Попал в окружение, потом в плен. А с голодухи... — Он умолк на мгновение и вдруг неожиданно спросил: — Голодать приходилось?
— И это было, — тихо, раздумчиво сказал Дубровский. Ему показалось, что Алекс осуждающе отнесся к его словам. «Быть может, это честный советский человек? Может, он случайно оказался на службе у немцев? Надо присмотреться к нему прощупать поосновательнее. И тогда... Как было бы хорошо! «Один в поле не воин», — вспомнил он старую русскую поговорку. — Было бы прекрасно, ведь он же русский».
Маленькая надежда затеплилась в сознании.
— Не приспособлен я к скотской жизни, — перебил его мысли Потемкин. — Раскинул мозгами. И согласился служить у них. Даром, что ли, немецким владею?
— Теперь не сожалеете?