class="p1">А во избежание
демократизации власти конкуренцию программ и проектов нужно институционально
разделить и развести с конкуренцией персон за личное участие в отношениях власти. Поскольку в противном случае под видом проектов и программ в действительности будут конкурировать частные интересы. Эту задачу решает формирование
за пределами открытого сословия общественных движений нового типа, способных формулировать и отстаивать интересы больших групп населения страны (в пределе — национальные имперские интересы), как непосредственной опоры народного государства и его кадрового резерва. Такие движения не являются непосредственными участниками воспроизводства власти — в отличие от открытого политического (властного) сословия. Главное назначение этих движений — участие в публичной дискуссии, обязательной для участников открытого сословия, а не в проявлении лояльности к ним. Они и станут средой, обеспечивающей воспитание политически дееспособного гражданина.
Содержательная публичная дискуссия по поводу предлагаемых проектов и программ — это способ усвоения нашим народным государством проектного подхода как основного принципа государственного управления. Реализация такой схемы и будет, собственно, осмысленной технической демократизацией России, её мы и называем проектной демократией.
Она станет и механизмом воспроизводства власти и её подлинной легитимации, в том числе полным и окончательным завершением гражданского конфликта 1917 года между государством, народом и элитой и установлением суверенного единства русской/российской цивилизации. Такая дискуссия должна стать способом развития и усиления нашей суверенной власти, поскольку в отличие от английской, американской или французской истории социальной борьбы мы — к счастью — сегодня уже не имеем исторических предпосылок для двух или более партий.
Россия имеет широкие суверенные возможности развивать проектную демократию как содержательный способ вовлечения населения в деятельностные и исторические процессы, предполагающие активность личности.
Урок 6. Наш социализм
К началу ХХ века социализм стал основной действительной европейской политической идеологией. Мы не были исключением. Так что вопрос был только в том, кто какую модель социализма разовьёт и каким методом это будет сделано.
До США проблема социалистической реформы добралась вместе с Великой депрессией и последовавшей политикой «Нового курса» Рузвельта. Сегодня социалистическая природа общества на Западе замаскирована демократической светской верой и называется потребительским обществом. Однако задача конкуренции с СССР, с его жёсткой политической манифестацией социализма и сверх-властью компартии, снята с повестки, а ресурсная база стремительно сокращается с тех пор, как экономика Запада стала долговой. Поэтому идёт быстрый демонтаж евросоциализма, погружающий западные общества в углубляющийся политический кризис.
Русский опыт социализма
Построенный нами — и нами же разрушенный — социализм был радикальным (а в поздней стадии — «развитым», это точное самоназвание), конкурентным по отношению к Западной Европе и вынужденно военным, начиная с Первой мировой войны и интервенции и кончая войной холодной.
Мы далеко зашли в реализации этого проекта, но наш исторический опыт пока не осмыслен, в первую очередь нами самими. Причина в том, что социализм в русской версии не рассматривался его создателями как самодостаточная цель, а считался переходным этапом к следующему состоянию социума, коммунизму, инструментом и средством.
При этом под социализмом, прежде всего, подразумевалась система власти — политическая монополия сообщества, действующего от имени людей труда, в противовес капитализму как политической монополии сообщества, действующего от имени людей капитала.
При этом советский русский социализм был властью партии, а не государства.
Мы полностью реализовали тезис о возможности построения социализма в одной отдельно взятой стране. Однако обозначение социализма как народного государства отсутствовало, хотя было бы верно по сути. Попытка такое обозначение ввести привела бы тогда к обвинению в солидарности с некоторыми представителями эмигрантской оппозиции и в отклонении от линии партии большевиков-коммунистов.
Мы создали государственное проектное управление суверенным хозяйством, способным к конкуренции и лидерству, Поэтому и только поэтому США вскоре после Карибского кризиса, в 1970-е, заговорили о разрядке.
Однако уже в 1960-е годы мы заимствовали идеологию и язык потребительского общества, внеся тезис о необходимости удовлетворения неуклонно возрастающих потребностей советских людей в программные документы партии и догматику коммунистической религии, чем положили начало разрушения собственного властного дискурса. За что заслужили от Китая и европейских левых справедливое обвинение в оппортунизме.
Западноевропейское и тем более американское общество потребления, созданное после Второй мировой войны как противовес социализму СССР, сразу проектировалось как компромисс с обществом капитала при главенстве последнего. Надо было и массы накормить — и перекормить, и сверхприбыли капитала должны были сохраняться, продолжая обеспечивать его политическую монополию. Для этого необходимо было привлечь ресурсы, избыточные даже по сравнению с обычным стремлением капитала к сверхприбыли от эксплуатации колоний. Для этого база эксплуатации должна быть расширена, а сама эксплуатация усилена.
Наши ресурсы с самого начала были ограничены одной, пусть большой, страной. Так что наш социализм по необходимости был аскетичным, а не гедонистическим. Но дело не только в уровне потребления. Мы исследовали, как процессы индивидуализации и коллективизации (коммунализации) за ХХ век сформировали на материале городских коммун общемировые привычки европейского цивилизованного человека в стремлении как к уединению, так и к общению. И на этом историческом опыте определили, что может — и должно — быть обобществлено, а что останется или впервые станет индивидуальным.
Общность жён, заявленная Энгельсом, давно неактуальна — о ней перестали даже говорить сразу же по окончании Гражданской войны. Кибуцы, фаланстеры и прочие формы общежития с максимальной коммунализацией жизни — социальная экзотика, а сохранившиеся коммунальные квартиры однозначно рассматриваются как зло. Советский человек, как и западноевропейский/ американский, всю свою жизнь стремился заиметь индивидуальное жильё, а в нём — индивидуальные комнаты для членов семьи, пользоваться не общими, а индивидуальными удобствами. Индивидуальный транспорт привлекателен не меньше, чем общественный.
Но в городском пространстве в праздники «мы», как и «они», стремимся собраться на площадях. Дороги — за малым исключением — не могут не быть в общем пользовании, не говоря уже об улицах городов. Современный городской коммунализм, сложившиеся стереотипы потребления в рамках городского образа жизни задают тот общий формат жизнеустройства европейской цивилизации, который не делится на «социалистический» и «капиталистический», поскольку касается не власти, а социальной структуры.
Житель мирового города, существующий исключительно через доступ к финансам, является универсальным буржуа. Ведь город — это и есть капитал. Пролетарии живут не в городе, а при фабрике. Их, однако, всё меньше. Сегодня это трудовые мигранты или рабочие колоний. Социальная разница между горожанами заключается только в количестве денег и относительном качестве потребляемых благ. Таким образом, главным социальным процессом, определяющим политическую систему, становится распределение. Социализм был переселением в города и освоением городского образа жизни — это расширяло границы буржуазной среды как таковой. Неизбежно встал вопрос конвергенции (сближения) систем социализма и потребительского общества. Но
