- Хорошо, - сказал Зальтнер, - но видите ли, нам, людям, особенно трудно, а некоторым из нас даже совершенно невозможно достигнуть этого разграничения, которое для вас кажется таким естественным. Наше мышление не всегда может установить границы склонности и долга, и зачастую они меняются обликами. Что могу я сделать ради вас, что должен я сделать для вас и, наконец, чего я уже не смею делать? Счастливцы, вы научились, как боги, смотреть себе прямо в душу, а мы, несчастные люди, в этих случаях должны обращаться к своему чувству. Хотя мы и называем это чувство совестью, нравственным сознанием, потому что оно обнимает все то, что должно быть присуще всем нам, как людям, но оно все-таки чувство, и, как таковое, так тесно связано с нашими индивидуальными чувствованиями, что слишком часто нам приходится принимать за долг то, что по существу является лишь склонностью, - пусть даже не нашей личной склонностью, а склонностью или привычкой нашего поколения, наших современников. И часто самые лучшие побуждения приводят нас к неправильным поступкам. Индеец, скальпируя своего врага, тоже поступает согласно своей совести. Мы заблуждаемся потому, что мы слепы.
- Вы впутываете сюда еще новое заблуждение, Заль. Важно не то, достигаем ли мы правильных результатов, важно то, исходим ли мы из правильных побуждений. Правильность побуждений - вот ключ к мудрости нумэ. Если индеец скальпирует врага, то рано или поздно он будет научен или уничтожен высшею культурою тех, кто лучше его. Но это, конечно, касается только его заблуждения, или, вернее, тех последствий, которые оно влечет за собою. Но святость его воли останется неприкосновенной, если он скорее готов погибнуть, чем отказаться от того, что считает своим нравственным долгом. Таким образом, теперь, когда вам предстоит принять такое важное решение, вы должны заботиться не о том, приведут ли вас ваши поступки к правильным результатам, а только о чистоте побуждении, направляющих ваше желание.
- Это именно то, что я хотел сказать, но тут-то как раз и можно ошибиться. Зэ, я буду с вами вполне откровенен. Мы не хотим, чтобы посещение марсиан застало ваших ближних врасплох, и считаем своим долгом уберечь их от такой неожиданности. Быть может, думая, что мы этим принесем людям пользу, мы и заблуждаемся, но наше побуждение вполне чисто. Разве вы с этим не согласны?
- Совершенно согласна.
- Но этим еще не решен вопрос о том, как поступать лично мне! Здесь вопрос этики осложняется еще нашим теоретическим невежеством. Если бы, например, кому-нибудь из нас легче было одному добиться желательной цели, то разве мы не должны были бы расстаться? А с другой стороны, разве мы не должны оставаться вместе, чтобы в нужную минуту помочь друг другу? Как же мне тут решить, чего именно требует от меня мой долг?
- Ах, Заль! Я было порадовалась, что вы так разумно говорите, а вы опять рассуждаете, как дикарь!
- Вы беспощадны, Зэ!
- Что вы там толкуете о долге? Ведь это вопрос не долга, а благоразумия. Что требует благоразумие - вот о чем вы можете спрашивать.
- Если бы я последовал за вами на Марс, а мой друг отправился в Европу один, погиб в пути, разве не стал бы я постоянно упекать себя за то, что я не поехал вместе с ним? Разве не говорили бы обо мне, что я забыл свой долг?
- Я не знаю, что стали бы говорить люди, и мне до этого нет никакого дела. Что же касается вас, то вы могли бы упрекнуть себя лишь в том, что поступили неблагоразумно.
- Значит, вы полагаете, что мне следовало бы сопровождать Грунте?
- Этого я не сказала. Я только говорила, исходя из вашего предположения, что ехать с вами ему было бы надежнее. Но это требует еще обсуждения.
- Что же вы советуете мне?
- Прежде всего дождаться решения марсиан. Ведь вы же совсем не знаете, будут ли вам предоставлены средства для отъезда. Только когда вы будете знать, какими средствами вы располагаете, вы сможете решить, насколько вы необходимы вашему другу. А если он сможет обойтись без вас, мы будем очень рады увезти вас с собою.
- Я рассчитываю на вашу помощь. Велите перенести наш шар на внутреннюю крышку острова!
- Это невозможно, пока вы не получите разрешения от правительства...
- А вы бы мне дали такое разрешение? т. е. я хочу сказать - вы не будете считать меня недостойным вашей дружбы, если я не исполню вашего желания, и на Марс не...
- Вспомните же, что я вам сказала, Зальтнер: я бы не любила вас, если бы стесняла вашу свободу.
- Какое счастье вы мне даете, За! - Зальтнер с нежностью взял ее за руки.
- Вот вы и опять прежний Зальтнер! Не успел пройти страх, что я рассержусь на него, если он сделает что-нибудь разумное, как он снова благодушествует. А я-то поварила, что вы так серьезны, потому что дело коснулось вашего долга..
- Вы шутите, Зэ? Ведь вы же меня знаете!
- Разве можно знать вас, людей!.. Но что же вы опять приуныли?.. Позвольте, почему это вы перешли черту?
- Видите, Зэ! - вы тоже несовершенны, т.-е., я хочу сказать, не вполне совершенны.
- Конечно!
- Вы совсем не заметили, что я уже четверть часа сижу рядом с вами, вчера я основательно научился балансировать.
- А, вчера! У Ла!
- Да, скажите же мне, в чем дело? Где она сегодня? Где были вы вчера? Что это за игра, о которой вы тогда говорили? Прошу вас, Зэ!..
Но его распросы были прерваны: в комнату вошел Ра, заведующий станцией. Ему нужно было сделать деловое сообщение. Правительственный комиссар, прибывший на корабле "Гло", приглашал Грунте и Зальтнера к трем часам на официальное совещание. До этого он будет иметь честь посетить их частным образом.
Зальтнер, разумеется, изъявил полную готовность и обещал тотчас же известить своего друга. Он быстро распрощался с Ра и Зэ.
- Вполне честная игра! - шепнула Зэ, подавая ему руку на прощание. - А теперь приободритесь! Не позволяйте себя запугивать!
Зальтнер наспех передал Грунте самое существенное из разговора с Зэ и предупредил его о предстоящем визите.
Не успел Грунте привести в порядок свой туалет как немцев уже просили пожаловать в приемный зал. Почти одновременно с ними, в сопровождении Ра, вошел комиссар.
Его внешность произвела на Грунте и Зальтнера глубокое впечатление. Ростом он был выше всех марсиан, которых они до сих пор видели, и даже немного выше долговязого Грунте. Пышная белая борода придавала ему весьма величественный вид. Благородство осанки и спокойствие взгляда сразу выдавали знатность его происхождения и привычку не только предводительствовать, но и повелевать. Однако большие темные глаза глядели таким искренним доброжелательством, что сразу завоевали полное доверие; нельзя было сомневаться, что в своих распоряжениях он никогда не думал о самом себе, а лишь о благе тех, чьим представителем он являлся.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
