в этом друг другу не признавались. В городе царило напряжение. По ночам караульную службу нести было неуютно; доброволец оставался один на часах в незнакомой обстановке и полной темноте, а вокруг, то тут, то там, иногда совсем близко раздавались выстрелы. Это напоминали о себе вооруженные коммунисты, поджидавшие с севера красную гвардию. Патриотическая романтика тускнела и переходила в унылые будни, полные неопределенности; когда мы начнем воевать, где и как, никто не знал.
Два происшествия, одно за другим, уныние сменили подавленностью и вошли в душу какими-то зловещими тенями. Вечером, перед укладкой, нас всех неожиданно выстроили шпалерами, между которыми прохаживались, нервно совещаясь, командиры. Наконец, после команды «Смирно!», есаул Боков, поворачиваясь то к одной шеренге, то к другой, размахивая руками и подгибая колени, взволнованно стал рассказывать о том, что в наших священных и непорочных рядах обнаружился вор.
– Ситный! Выйди из строя! На середину!
С левого фланга наших священных рядов вышел маленький, почти карлик, плюгавый человечек средних лет с нелепо, как у воробья, торчавшей сзади гимнастеркой, длинной не по росту. Восковой от страха, с усилием передвигая онемевшие ноги, он вышел, как было приказано, и стал отвечать на громовые вопросы есаула какой-то неестественной фистулой.
Его преступление состояло в том, что он залез в чей-то сундучок, что-то оттуда вытащил и был с поличным изобличен. Что именно он украл, я не помню, но что-то копеечное. Во всяком случае, гром и молнии гнева, обрушившиеся на ничтожного человека по ничтожному поводу, оправданы не были, и всем это было ясно. Самое правильное было бы снять с воришки казенное обмундирование, дать ему две пощечины и выгнать вон. Вместо этого командир отряда устроил что-то вроде самосуда и утвердил подсказанное им же предложение – «бандита» выпороть. Его и выпороли добровольцы из добровольцев перед строем, положив на табуретку и спустив штаны. Он не кричал, а выл, как животное…
По службе мне полагалось смотреть, но я не мог и простоял с закрытыми глазами. Незаметно уши заткнуть – не придумал как. И от завывания, и от шомпольного хлеста мне казалось, что секут меня. Почти так и получалось: тот же шомпол, другим концом больно ударил по детскому идеализму; с начала наших похождений мы приготовились к любым опасностям, самопожертвованию, чуть не мученичеству, но никак не ожидали, что с первых шагов станем свидетелями тошнотворной глупости. А на войне-то ее, оказывается, больше всего и делается!
Второе, более трагическое и глупое происшествие произошло через несколько дней. Оно уже и не ударило, а ранило всех, но не все пришли в себя от этой раны до выступления на фронт; «тень люциферова крыла» осенила наш отряд еще в тылу.
Мы жили с кадетами под одной крышей, но не общались; они нас не тревожили и нам запретили к ним ходить. Исключением пользовались офицеры, один из которых, молодой подпоручик, в гостях у старшеклассников возился с их винтовкой и, не заметив патрона в стволе, разрядил его в живот лучшего кадета предстоящего выпуска – фельдфебеля 1-й роты. На похороны нас не пустили. Под гнетом тяжелых предчувствий наш отряд обмяк и нравственно к предстоящим боям так и не подготовился.
Подпоручика оставили на свободе; полупьяный, он места себе не находил, подсаживался на койку то к одному, то к другому и говорил в свое оправдание всякий вздор. Его никто не упрекал, от него просто молча и как-то сконфуженно отворачивались. Через два дня его уволили.
Вскоре нас погрузили в вагоны и отправили на фронт. Но так только говорилось, а на самом деле никакого фронта еще не было, как не было и сколько-нибудь регулярных войск, ни на одной стороне. Без оперативных заданий, даже без разведки, лихой есаул повел нас по железной дороге на поиски врага. Наш короткий состав представлял собой типичный шедевр Гражданской войны: перед паровозом платформа с защитными мешками, старыми, дырявыми, при каждом толчке терявшими песок, и двумя трехдюймовыми орудиями, направленными вперед и направо. За паровозом несколько вагонов, один из них санитарный. Почти никакой связи с тылом, разбирай сзади рельсы – кто хочет! А желающие были.
Троих поймали возле какой-то станции. Один из них был местным. После короткого допроса их повели за большой стог на расстрел. Один вел себя безропотно, местный рыдал, припадствовал, хватался за сапоги, чтобы поцеловать. Его волокли. Третий – пленный мадьяр в форме австрийского унтер-офицера.
Во время Первой мировой войны мадьяры по своему значению соответствовали нашим казакам: их боялись. А почему – мы поняли после расстрела пленного, которого разглядывали с тем большим интересом, что мадьяры в плен сдавались редко. Коммунистом унтер, конечно, не был, а, помогая советской власти, просто продолжал войну против России. Мы относились к нему по-русски, как к бывшему врагу, а потому даже скорее сочувственно, чем беззлобно. Его вид и поведение немало этому способствовали. Крупный, квадратный, смуглый красавец с замечательным цветом лица, он и на смерть шел четким военным шагом, с едва приметной улыбкой. Ни тени наигрыша, рисовки мы не заметили. Все было в нем просто и безыскусно. Хоть с трудом, но можно все-таки объяснить такое самообладание силой воли. Но как этот человек умудрился до последнего момента полностью сохранить свой замечательный румянец, я понять до сих не могу…
Не эти, так другие шпионы свое дело делали и сделали: нам устроили западню и случайно не перебили всех. У станицы Должанской, окопавшись, нас поджидали латышские стрелки. О них стоит сказать несколько слов. Полки латышских стрелков были гордостью императорской армии и вполне заслуженно пользовались славой одних из лучших частей по дисциплине и боеспособности. Помимо всех качеств, они были еще и снайперами. Революционные беспорядки девятьсот пятого года увлекли и латышей, но их восстание было направлено против господства немецких баронов, что русским правительством принято во внимание не было. Напротив, для усмирения края был послан карательный корпус под командованием генерала немецкого происхождения. Каратели прошлись по латышским хуторам огнем и мечом и натворили много бед, совершенно переменивших настроение до той поры вполне лояльного к России населения. Этим немедленно воспользовались революционеры, привлекшие в свои ряды наиболее ожесточенных латышей и за двенадцать лет успевшие превратить их в последовательных и непримиримых врагов национальной России и ее защитников.
Их было не так много, как казалось, но достаточно, чтобы привлечь на сторону советской власти латышских стрелков и повсеместно укрепить отделы Чрезвычайки. Деятельность чекистов особенно бросалась в глаза и запомнилась, а поэтому неудивительно, что многие из оставшихся в живых свидетелей революции до сих
