по знакомым. Не менее трех десятков обязано ей спасением. Меня она привела к себе, помогла переодеться в свое и вывела в потемках на улицу, по которой спускался к Аксаю санный обоз. При очередной заминке спросила:
– Вы куда?
– А кто ж его знает, кажись, в Старочеркасскую.
– Мальчонку подвезете? Без вещей…
– Пущай садится, жалко, что ли…
Широко перекрестив на прощанье, сказала:
– Племянник у нас такой был, тоже отчаянный!
Старушка меня явно переоценивала. Ну и пусть, к чему ее разуверять? Я и сам мнил себя героем, пока не попал в «самделишное» сражение, в котором вспомнил еврея, как он из окопов немцам кричал: «Что вы делаете?! С ума сошли? Здесь же живые люди!!!» Признаюсь, этот анекдот казался мне уже менее смешным. Моя воинственность осталась вместе с детством под материнским «Бехштейном», где воевать с оловянными солдатиками было куда проще, а главное, безопаснее…
За весь путь возница только раз открыл рот:
– Курево какое есть, что ли?
Я протянул кисет с махоркой, чудом сохранившийся в кармане шинели.
Возница закурил и молча сунул кисет за пазуху.
На месте я узнал, что «в Ольгинской, говорят, генеральский отряд какой-то остановился». «Генеральский отряд» был занят переправой через Дон по тонкому льду и, на мое счастье, не торопился. Когда я его настиг, меня с подвязанной рукой сразу забрали в обоз и, что было очень кстати, сначала накормили, а потом уж сделали перевязку. На попечении лекарей пришлось проделать часть первой половины Ледяного похода и всю вторую; донская рана заживала на славу, зато екатеринодарская контузия до сих пор о себе напоминает.
Приказом по армии учащуюся молодежь сразу произвели в «походные юнкера», что вызвало безудержное ликование с криками «Ура!». Один кадет от радости целую сажень на руках прошел. Радость нужно объяснить: «походный юнкер» открывал путь к офицерскому производству, каковое и получили уцелевшие подростки за участие в боях наравне с настоящими юнкерами. Таким образом, и я стал прапорщиком, чем, разумеется, гордился больше всего.
Но одно дело блистать единственной офицерской звездочкой в начале жизни, и другое – в конце ее, среди самодовольных полковников в штатском. Один из них даже припомнил, что «курица не птица, прапорщик не офицер». Пришлось огрызнуться: «Стать прапорщиком в шестнадцать лет труднее, чем в шестьдесят пять полковником». Я пощадил шутника и не добавил «эмигрантского самопроизводства». «Полковник» оценил мое великодушие и больше не приставал.
Совсем иначе отнесся к моему чину К.Е. Аренсбургер (Аренский), известный публицист. Узнав, после нашего многолетнего знакомства, что я прапорщик, Константин Евгеньевич взволновался. «Что ж вы это так долго скрывали?! – писал он. – За сорок лет я встретил в эмиграции первого прапорщика; ведь вас показывать надо, сколько денег заработать можно было!»
Но, несмотря на все это и даже хранящиеся для чего-то документы, я не уверен в законности моего офицерского звания; чин прапорщика был упразднен при Императоре Александре III и восстановлен только во время Первой мировой войны, под конец которой, из-за сильной убыли офицерского состава, прапорщики нередко командовали на фронте ротами. Я же никогда никем не командовал, если не считать домашнее зверье. Да и оно, кажется, мною командовало больше, чем я им.
Иванов[40]
По следам памяти[41]
А время становилось все тревожнее. На верхах творилось нечто явно неладное – государственная власть уходила в небытие. Анархия, умело раздуваемая субсидированными Германией большевиками, торжествовала. В самом Новочеркасске, городе учащихся и чиновников, было еще спокойно, но против Дона и его атамана уже были оскалены зубы – и не только большевизанствующей черни, но и незадачливых импотентов власти, пытавшихся еще изображать правительство России.
Не помню, по чьей инициативе стала организовываться студенческая боевая дружина, в которую я сразу и записался. Хорошо помню, как мы, несколько студентов, носились по институту и, волнуясь, требовали его закрытия…
На наш лозунг: «Все на фронт!» – отклик был слабый. Большинству студентов, приехавших с институтом из Варшавы, наши порывы были чужды и даже враждебны. Дружина составилась преимущественно из землемеров. Были в ней и политехники, и воспитанники Учительского института. Обучение строю, стрельбе и пулеметному делу мы проходили в Военном училище. Там же мы получили и обмундирование, конечно, не новое, а рабочее. Только юнкерские погоны обшили белой материей и снабдили надписью «С. Д.». Винтовки дали японские.
К ростовским событиям в конце ноября мы, очевидно, были еще «сырые», но, возможно, и не понадобились. Спустя несколько дней мы в Ростове все-таки побывали. Оттуда отправили нас на северную границу области – на станцию Миллерово. Разместились мы там по частным квартирам довольно хорошо и были разделены на несколько групп, выполнявших каждая свое задание. Наша группа регулярно ходила на вокзал. Оружия с собой не брали – присматривались, прислушивались и вели диспуты с рабочими, иногда очень жаркие. Натыкались и на агитаторов, пожаловавших издалека, на которых призывы к благоразумию совершенно не действовали. Рабочих на вокзале бывало много, так как при станции находились большие железнодорожные мастерские, да и само Миллерово имело немало заводов и предприятий, обслуживаемых рабочими разных категорий. Посетили мы и казармы стоявшего там полка – кажется, 35-го. Симпатии со стороны фронтовиков не чувствовалось, но и открытой враждебности не было. Исключением была молодежь учебной команды, с которой мы почти подружились. Сейчас еще в памяти песни и пляски, которыми они угощали нас.
Так прошло 4–5 дней. Вечером мы, по обыкновению, собрались на станции. За разговорами-дебатами не заметили, как оказались в тесном кольце казаков, и не только донцов, но и кубанцев – какой-то части, возвращавшейся из Финляндии. Лица возбужденные, угрожающие. Допытываются, кто мы и что нам здесь надо. У одного-другого сорвали с погон белые обшивки.
– А, юнкаря! Так-растак! Под колеса!
Никаких резонов не принимают. Перспективы невеселые. До худшего все же не дошло. Принужденные ретироваться, мы добрались до квартиры, снеслись со своим начальством и, не долго размышляя, забрали амуницию и пешим порядком отправились в сторону станицы Каменской. При создавшейся обстановке делать нам в Миллерове было уже нечего. Доплелись до полустанка и сели в первый поезд, который и доставил нас в Каменскую. На следующий день мы были снова в Новочеркасске. На душе было тревожно, грустно и… гадко.
Подходили праздники. Отец сообщил, что высылает за нами на станцию лошадей, и мы – четыре брата и младшая сестра – отправились домой. Но провести праздники дома не удалось. На другой день пришел к отцу крестьянин и предупредил, чтобы отец как можно скорее увез нас, старших, из
