XIX в. была сложным результатом взаимодействия капиталистических и антикапиталистических процессов. Таким образом, «Манифест», как, например, и закон Мальтуса, явился обобщением развития эпохи, которая уходила и не имела будущего; пролог перепутали с первой главой. Но одно дело литература, где Диккенс вполне мог перенести изображение своего детства 1820-х годов на 1840-е, и совсем другое – наука об обществе.
Маркс и Энгельс в «Манифесте» на самом деле были «выразителями интересов» работников не капиталистического и индустриального найма, а найма, во-первых, доиндустриального, во-вторых, патерналистско-некапиталистического, а по направленности – так просто антикапиталистического. И не потому ли марксизм как идеология сопротивления трудящихся распространялся впоследствии с успехом не в ядре капиталистической системы, а на полупериферии и периферии, где его реципиентами в равной степени стали наёмные работники доиндустриального труда и послереволюционные антикапиталистические патерналистские «государства»? «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся».
Но едва ли стоит чрезмерно критиковать Маркса и Энгельса за ложный «identity case», за их ошибку в идентификации, в определении сути рождения промышленного капитализма и Современности, повлекшей и ошибки в определении и прогнозировании многих современных (Modern) процессов, в анализе их исключительно сквозь призму капитала. Ведь не только основоположники марксизма, но и либералы и даже некоторые консерваторы именно под таким углом смотрели на XIX–XX вв. и писали их социальную историю: трудно понять время, когда ты внутри него, заметил Ю. Трифонов. Теперь, когда Современность окончилась и на неё можно взглянуть не только изнутри (потому что большая часть жизни ныне пишущих о ней прошла в её время), но и извне, многое видится по-другому. Хотя, справедливости ради, надо заметить, что «были люди в наше время», люди, которые преодолевали «правило Трифонова» и, подобно пробившему головой небесный свод монаху со средневековой миниатюры, оказывались способны увидеть то, чего не видели другие. Это тот же К. Поланьи, это Б. Мур и Р. Бреннер, усмотревший решающую роль схваток помещиков и крестьян XVI–XVII вв. в создании современного мира; это Р. Паркин и X. Зедльмайр, А. Макфарлейн и Ф. Бродель, В. Крылов и А. Зиновьев и целый ряд других. Всё это очень разные учёные и разные люди. Но их объединяет одно: в истории последних четырёх веков и особенно Современности они увидели не только и не просто капитализм, а «единство и борьбу противоположностей» капитализма и антикапитализма, кульминировавшую в XX в. единством и противостоянием капитализма и коммунизма. Кончился коммунизм – кончилась Современность. Если система капиталистической собственности много шире капитала как собственности, то капиталистическая эпоха много шире капитала и не сводился к нему, равно как и Современность не сводится к капитализму, по крайней мере, положительно.
Некапиталистическое, точнее некапиталистическое/ антикапиталистическое прочтение истории последних веков, бесспорно, стоит на повестке дня. Слишком сильно? Но как говорил Альтюссер, чтобы по-настоящему распрямить согнутый прут, следует перегнуть его в противоположном направлении.
Что касается истории России, россиеведения, то мы в таком прочтении очень заинтересованы потому, что миф о России, выработанный русской мыслью XIX в. и принявший социально-научную форму в XX в., существует не сам по себе, а как элемент единой бинарной мифологической конструкции «Россия – «Запад». Демифологизация русской истории невозможна без демифологизации истории Запада, истории капитализма. Они суть элементы одного процесса, две стороны одной медали. Новое, более сложное и многоцветное прочтение истории Современности позволит, помимо прочего, лучше и глубже понять содержание и специфику русской истории XX в., места коммунизма – мирового антикапитализма в капиталистической системе. А может, сквозь русско-коммунистическую призму кое-что прояснится в капитализме – и наоборот?
V
«Манифест Коммунистической партии» был написан на входе в эпоху. Он рассматривался авторами как интеллектуально-политическая программа борьбы с господами и хозяевами возникающей, а отчасти уже возникшей системы. «Манифест» призван был стать для определённых слоёв руководством к действию в борьбе классов и групп – в социальной борьбе. Вся эпоха Современности прошла под знаком этой борьбы.
Сегодня мы находимся на выходе из этой эпохи; дверца, выпустившая нас, закрывается за нашей спиной и через поколение-два, по мере естественного ухода «современников», станет действительно потайной для познания. Как ныне потайными – к ним уже надо подбирать ключи – являются для нас дверцы с надписями: «Великая Французская революция», «Первая мировая война», «Октябрьский переворот» и многие другие.
И вот на выходе из эпохи, вместе со скрипом закрывающейся двери, всё шире и шире распространяется мнение о том, что мир, особенно после падения коммунизма, вступает или уже уступил в эпоху демократии и стабильности, социального замирения и партнёрства и т. д., и т. п. На самом деле это не так. Мир вступил в эпоху нового Передела (типа 1756–1815 и 1871–1945 гг.), но на принципиально новой производственной и исторической основе. Причём передел этот развернулся и идёт на всех уровнях: внутри отдельных стран (между группами, корпорациями, «ведомствами» и областями), на межгосударственном, макрорегиональном и мировом («зональном») уровнях. Уровни постоянно смешиваются, хаотизируя реальность, а нам говорят: «Се – порядок, новый стабильный демократический капиталистический порядок», «новая эпоха процветания и сотрудничества». В реальности же новый передел повлечёт за собой (уже влечёт) резкое усиление экономической и социальной поляризации, разрыва между богатыми и бедными, рост безработицы, «зоны неправа» (Э. Валадюр), иллегализации форм эксплуатации и угнетения и т. д., и т. п. Кто не слеп, тот видит.
Крушение коммунизма и распад СССР – элемент и одновременно один из источников этого передела, ещё более ускорили его, расширили поле деятельности, увеличили число «призов» и, естественно, ожесточили борьбу за них, обеспечив «внелегальное» поле для накопления «легальных капиталов». А следовательно, усилили и ужесточили мировую (на всех уровнях) конкуренцию. Конечно, хорошо, что широкомасштабных массовых войн, похоже, больше не будет, только локальные и региональные конфликты. Однако нужно помнить, что первая по сути мировая воина, с которой и родился капитализм, – Тридцатилетняя (1618–1648) представляла собой серию, череду нескольких региональных и локальных войн.
Это не говоря о том, что помимо войн социальная конкуренция в обществе и между различными (со)обществами может приобрести исключительно жестокий характер. Особенно в условиях социальной и экономической поляризации, борьбы за ресурсы и, как знать, за возможность превращения в иной биологический вид или, скажем скромнее, в иную «физико-морфологическую форму». Homo – с иными качеством здоровья, продолжительностью жизни, средой обитания и качеством последней[125]. «Биологическое» измерение социальных конфликтов способно придать им столь ожесточённый характер, что он затмит ужасы повседневности войн XX в., и единственным его аналогом может оказаться биосоциальный «отбор» на заре человеческой истории. По крайней мере, в этом нет ничего невозможного. Впрочем, и чисто социальных, знакомых нам «конвенциональных» конфликтов, помноженных на упадок государства и универсалистских идеологий, хватит «с головой».
Поэтому на нынешнее пропагандистское «всё бы
