У меня просто глаза закрываются, так что спокойной ночи всей честной компании. Марьяша, ты идешь?
– Конечно, любимый, – Марианна грациозно поднялась с кресла, в котором сидела. – Спокойной ночи.
– А я пока не пойду спать, я хочу наблюдать метеорный поток. Кто со мной? – вскинулась Елка.
– Еленка, ты тоже ляжешь спать, – непререкаемым голосом объявила Марианна. – Никаких наблюдений за звездами. Максимум, из окна. Поняла? Не нужно ночью выходить из дома. Я тебе запрещаю.
– Августовский звездопад еще называют «Слезы святого Лаврентия», – сказала Глафира, заметив, что Елка явно собирается надерзить в ответ на безапелляционный материнский запрет. – Елочка, ты, правда, хочешь смотреть на чьи-то слезы?
– А почему он так называется? – «купилась» на ее трюк Елка.
Все-таки для своих восемнадцати лет девушка была чудо как наивна.
– Так звали одного из дьяконов Древнего Рима, которого подвергали религиозным преследованиям и даже пыткам. Падающие звезды символизируют слезы, которые текли по его лицу, когда святого мучили. И исполняются в эту ночь желания только тех, кто помнит о страданиях святого Лаврентия. Иначе это не работает.
– А наша писательница помнит о страданиях всех людей или только святых? – саркастически осведомилась Наталья.
Глафира просто физически ощущала льющуюся из нее враждебность. Знает или не знает? Может, просто интуитивно чувствует в Глафире врага? Впрочем, от этого не легче.
– Я тоже пойду спать, – мягко сказала она. – Спокойной ночи.
Поднимаясь по лестнице в свое крыло, Глафира думала о том, что завтра Наталья уедет, и вся эта неловкая, мучительная для нее ситуация сойдет на нет. Войдя в комнату, она вдруг почувствовала странный озноб, словно температура разом упала на несколько градусов. Еще в комнате стоял какой-то странный запах, резкий, неприятный, похожий на запах свежей крови. Глафира заперла дверь на ключ, оставила его в дверях, чтобы снаружи ей снова ничего не напихали в замочную скважину, щелкнула выключателем на стене, повернулась и едва сдержала крик. На кровати, застеленной шелковым покрывалом, лежала отрубленная куриная голова.
Таисия
Тася никак не могла прийти в себя. Адреналин в крови не давал уснуть. Она сидела на подоконнике и смотрела в окно. На луну и падающие звезды, которые, как на грех, не падали. Ни одна. Никакой поток Персеиды ей был не нужен, да и загадывать желания Таисия Ермолаева не стремилась. Девушка она была конкретная, вся в отца, а потому мечтания полагала делом пустым и бессмысленным. Если что-то хочешь, делать нужно, а не предаваться глупым иллюзиям.
Работать она начала с третьего курса, и имя себе сделала сама, без помощи отца, который занимался совсем другими вещами и в совершенно другом городе. Не в столице. За ней охотились крупные консалтинговые агентства, а на нынешнем месте работы ценили и держали всеми возможными средствами, включающими не только высокую зарплату (для двадцатидвухлетней девицы особенно), но и социальным пакетом, опционами и прочими «пряниками», гарантирующими безбедную жизнь.
Работать приходилось много. Тасин рабочий день редко составлял меньше двенадцати часов. Да и выходные у нее случались редко. Конечно, деньги отца лишними не были. Это папа купил ей в Москве очень достойную квартиру, отремонтировал ее и обставил так, как Тасе хотелось, да и машина у нее была очень даже приличная. Гораздо приличнее той, на которую она сама могла бы заработать. В ближайшие года три точно.
В эту полную драйва и бесконечных задач жизнь кое-как, но вписывалась музыка, которой Тася занималась, потому что ей это нравилось. Когда она брала в руки скрипку, мир вокруг замирал, останавливал свой спешный хаотичный бег. Стихал гул голосов, уходили в небытие проблемы, можно было начинать мириться с несправедливостью, которая никуда не девалась, как ни старайся, а наоборот, только пухла, росла, как на дрожжах, забивала легкие, не давая дышать. От несправедливого мироустройства спасала только музыка, работа уже не справлялась.
На любовь времени не оставалось. Тася пробовала. Любовь требовала какого-то немыслимого количества свободных минут, которые нужно было тратить на свидания в ресторанах, обязательно под колышущееся пламя свечи, на походы в кино, на последний ряд, чтобы целоваться, как школьники. Даже в школьном возрасте Тасе было смешно заниматься такими глупостями.
Еще нужно было почему-то встречать любимого готовым ужином, стоя в фартуке, надетом на голое тело. Тася же предпочитала провести на работе лишний час, доделать все дела, заказать готовую еду из ресторана, рассчитав все так, чтобы ее привезли к тому моменту, как она доедет до дома. И фартук терпеть не могла, да и голой ходить не любила, предпочитала удобные домашние костюмы, в которых можно развалиться на ковре, включив любимый сериал, и есть из коробочки, поставленной на лохматый ковер, прихлебывая вино из пристроенного рядом пузатого бокала.
Ее мужчину эта ее привычка, которую он называл плебейской, коробила. Вино требовалось пить исключительно за столом, катать на языке, чтобы прочувствовать букет. А Тася никакого букета не признавала, вино для нее оставалось только вином. Вкусным или нет. И это ее несовершенство любимого огорчало.
Она вообще все время была для него источником огорчения, потому что не соответствовала идеалу женщины, будущей жены и матери. Ну, не соглашалась она считать своим предназначением исключительно воспитание детей, желательно троих. Ей хотелось карьеры, успеха, славы, собственных денег, тем более что возлюбленный вообще был не по этой части, большую часть дня проводил дома и денег зарабатывал до смешного мало. Если бы не ее зарплата, так они бы и недели не продержались.
Он уверял, что это из-за ее непомерных запросов, и обзывал балованной папенькиной дочкой, но при этом ботинки носил только из тонкой кожи, желательно ручной работы, свитера признавал только из натурального кашемира, рубашки, да и остальную одежду предпочитал дорогих брендов, а обеспечивала все это, разумеется, Тася.
Как бы она ни старалась, до идеала все равно недотягивала, а потом ей надоело стараться, она честно сказала себе, что не создана для любви и всего того, что с нею связано, и выставила возлюбленного прочь из своего дома и из жизни тоже, и уехала к отцу на несколько дней, чтобы не испугаться непоправимости того, что совершила, а главное – не передумать.
Никакого расстройства в связи с крушением личной жизни Тася не испытывала, что служило дополнительным подтверждением непреложной истины, что любовь и все, что с ней связано, не является для нее ценным и важным, а значит, тратить на нее время не стоит. Смущало ее только то, что, едва утвердившись в этой мысли, она встретила человека, о котором не могла перестать думать. Звали его Кирилл Резанов, и за проведенные рядом сутки (смешной, право слово, срок) она с удивлением поняла, что они думают и разговаривают на одном языке, а значит, очень подходят друг другу.
Тася уже привыкла к тому, что большинство мужчин ее не понимают. Конечно, однокурсники не считались, но никто из них ей никогда не нравился, Тася с ними дружила, а они с ней, потому что у нее всегда можно было списать на экзамене или одолжить конспект. Остальные смотрели на нее как на инопланетянина, ее логика, системность мышления и твердость характера их пугали. А Кирилла Резанова – нет. Он и сам был такой же – человек, чей мозг похож на компьютер. И Тасе это нравилось.
Кирилл работал в их родном городе, а Тася жила в столице. Наверное, это создавало определенные сложности, но сейчас она об этом не думала. Если им суждено быть рядом, так бог все управит. По словам отца, это была любимая фраза его прабабушки, бабы Дуси. Та в любой сложной ситуации, когда все метались, не зная, что предпринять, говорила: «Бог управит». И переставала волноваться. Решение вскоре всегда находилось, то есть Бог со своей работой справлялся.
Сидя на подоконнике и глядя через стекло на застывший в ночной тиши двор усадьбы, Тася вообще не думала о Кирилле Резанове. Точнее, он присутствовал в ее мыслях постоянно, просто не уходил из головы, удобно в ней расположившись, но центром ее раздумий, надо признать, довольно тревожных, был все-таки не он, а «Хаммер». Скрипка Страдивари.
После импровизированного вечернего концерта Резанова сказала, что Тася может оставить инструмент у себя. Услышав
