У Авраамия Палицына в Сказании об осаде поляками Троице-Сергиевой лавры с точностью в описи всех попаданий представлен артиллерийский обстрел. Ядра исполняют роль экскурсовода - по святым местам. "Во время же псалмопениа внезапу ядро удари в большой колокол, и сплыв в олтарное окно святыя Троица, и проби в деисусе у архистратига Михаила деку подле праваго крыла. И ударися то ядро по столпу сколзь от левого крылоса и сплы в стену, отшибесе в насвещ-ник пред образом святыя живоначальныя Троица (уж не Андрея ли Рублева?!) и наязви свещник, и отразися в левой крылос и развалися. В той же час иное ядро про-рази железныя двери с полуден-ныя страны у церкви живоначалныя Троица и проби деку местнаго образа великаго чюдотворца Николы выше левого плеча подле венца; за иконою же ядро не объявися".
Замедленная и старательно подсчитанная архитектоника ударов делает в тексте погоду и создает своего рода чертеж фиксированных перетяжек, скрепляющих войну и икону, историю и живоначальную Троицу. Так пишется протокол на месте убийства - с подробным перечнем всех нанесенных телу увечий. Драматизм события усугубляется тем обстоятельством, что обстрел ведется не когда-нибудь, а 8 ноября, в день Собора Архангела Михаила, в момент праздничной службы, по молящимся, просящим защиты у тех же икон, по которым стреляют. И мы не знаем, читая, куда качнется и перевесит качание ядра-маятника и что ужаснее: то, что Архистратиг Михаил молча сносит удары (не может, не хочет ответить?!), или то, что нагнетаемое врагом святотатство отзовется с гаком, - и сами качаемся между надеждой и общим плачем, прервавшим церковную службу.
В тот же день ядром оторвало ногу у клирика Корнилия, шедшего к службе в эту же церковь, и он, кончаясь на паперти, предрекал, что Архангел не оставит без отмщения кровь православных. Тоже старице оторвало руку терпят и люди, и доски икон, и в этом терпении ожидания нарастают волны осады.
Но обстрел 8 ноября 1608 г. имеет и более дальний прицел, занимая центральное место в повествовании Палицына, которое завязалось тоже с двойной динамики иконы - истории. Уговаривая Бориса на царство, посмели вынести чудотворный Смоленский образ Пресвятой Богородицы из Девичьего монастыря - ради узурпатора. "Двигнут бысть той образ нелепо, двигнута же и Росия бысть нелепо".
С этого сдвига иконы и начинается Смута.
Чудов монастырь, откуда вышел Самозванец, посвящен был чуду в Хонех или, как его еще называют, чуду Архангела Михаила, обратившего речной поток под землю. Тогда тот поток как бы вновь вышел из-под земли и разлился по стране, и нужен был снова приступ Архангела Михаила, чтобы успокоить чудовище из чудова монастыря. Как все связано, как все значаще!..
В главе о добывании дров, которые находились за пределами крепости и требовали немалых жертв, Авраамий Палицын внезапно переходит на рифмованную прозу: "...Иде же режем бываше младый прут, ту растерзаем бываше человеческий труп. ...Текущим же на лютый сей добыток дров, тогда готовляшеся им вечный гроб" и т.п.
Любопытно, что именно этот эпизод повлек рифмовку. Очевидно, пикантность ситуации: за дрова платили жизнью - обернула мысли рассказчика не то что бы в игривую, но в затейливую, хитроумную форму и повела к сближению этих рядов - дрова и трупы. Напрашивается вывод, что рифма вообще любит связывать не близкие, но далекие вещи и в качестве условия требует перца, предполагает некую парадоксальность суждений, игру ума, - недаром у Пушкина рифма фигурирует как признак остроумия.
Сравнивая искусство светское и религиозное, можно заметить, что, хотя первое как будто свободнее чувствует себя искусством и предается разнообразным утехам, второе, даже отказавшись от художественных задач в собственном смысле слова, на практике оказывается искусством в квадрате и несет на себе двойную эстетическую печать. Ибо мир оно склонно принимать за икону и давать ей подчеркнуто образное истолкование. Любой факт в его свете обретает двойное, а то и тройное значение, переносный смысл сгущается, взаимодействие идеи с материей принимает более гибкие и затейливые очертания, и если всякое искусство есть игра с жизнью, то там, где жизнь поминутно сверкает отблесками горней игры, искусство вдвойне играет, внося бездну движения в самые вялые формы. Ничего плоского. Все восходит-нисходит, и всякая мелочь значительна, а отвлеченное предметно, и все, к чему ни притрагивается взгляд художника, воодушевляется сознанием своего места под солнцем, и тянется к нему, и бросает глубокую тень.
Не потому ли иные великие произведения, давно потерявшие связь с религиозной традицией, типа "Фауста" Гете или "Войны и мира", - также прибегали к верхнему освещению? Стоит отнять у "Гамлета" тень его отца, как он тотчас исчахнет.
...Опять эта потеря места во времени. Всегда либо позже, либо раньше времени скажешь. Вот и возраст - спросят: сколько лет? - задумаюсь и не сразу отвечу: надо припомнить, подсчитать. Где-то около сорока - сорока пяти представляю, но где именно - сразу сказать нелегко. И с числами в письмах - как-то вдруг вздрогнешь, опомнишься: одиннадцатое июня?!
11 июня 1970
Все хотелось поглубже вздохнуть и очнуться от сна - к какой-то высшей жизни.
Писать нужно так, чтобы сначала, с первых абзацев, отрезать себе путь к отступлению и жить уже по закону предложенного сцепления слов, как единственного пространства, которое ты имеешь в наличии, не давая потачек надеждам на какой-то другой свет, кроме этого, довлеющего себе текста, который отныне всецело распоряжается сюжетом и речью и должен отринуть все задние мысли с порога и сжечь все корабли, чтобы действовать с несвойственной тебе самоуверен-ностью. Творчество - это отчаянная постановка вопроса: жить или не жить?
Поезд мчался с большой быстротою,
Рассекая морозный туман...
Та же прекрасная определенность - в формуле, которой пользуются обычно блатные:
- Держу проезд. (Вместо - еду.)
Слово должно звучать солидно. Литературный язык - это солидная по преимуществу речь. В "Истории франков" Григория Турского есть такой эпизод. Беглецы под покровом ночи укрывают-ся в лесу. Они третью ночь уже ускользают от погони, не евши. "Но тут по воле Божией они нашли дерево с обильными плодами, называемое в просторечии сливой. Поев и несколько восстановив силы, они отправились далее, держа путь в Шампань. Во время этого пути они услышали цокот скачущих лошадей и воскликнули: "Бросимся на землю, чтобы нас не увидели приближающиеся сюда люди!" К счастью их, тут оказался большой куст ежевики, за него-то они и легли с обнаженными мечами, чтобы, если их заметят, отбиваться от недобрых людей. Когда же и те всадники подошли к этому месту и остановились около ежевичного куста, то один из них, пока лошади мочились, промолвил:"Беда! сбежали эти мерзавцы, и никак их не найти!.."".
Три удара. Слива, столь чудесная, что, по обыкновению называя ее, следует извиниться: слива. Куст ежевики, столь неотразимо-живой, что, укрываясь за ним, можно подробно и долго - для ясности читающих переговариваться о том, почему мы так основательно прячемся. В-третьих, пока лошади мочились, вся эта детективная сцена стала вполне достоверной.
Я влюблен в такие куски чистопородной, зернистой прозы. Из них можно было бы составить коллекцию, вроде минералов и камней, что хранились у отца в подвале в тех желтоватых ящиках. Ах, Боже мой, я их помню до сих пор - по запаху. Камни - по запаху. Они так остро и пряно пахли, те камни...
...В принципе только чудо достойно того, чтобы о нем писать, - и это знает сказка. И если уж мы взялись рассказывать обыкновенные вещи, они должны воскреснуть в сверхъестественном освещении. У повествовательной речи всегда вот такие глаза.
Двум закадычным друзьям в побеге встречается на вокзале красавица и приглашает на квартиру отужинать. Следует описание роскошного стола с взлелеянной Атлантикой сельдью и широким выбором вин. Потом хозяйка предлагает гостям снять карту. Красная? - тому отдается. Черная карта? смерть. Вариант Клеопатры. Друзья переглядываются (оба уже влюблены), наконец, благородный герой, секунду поколебавшись, решается... Черная карта! Туз!! И вдруг рассказчик спрашивает - в тот роковой момент, когда все свесились с нар и вытаращились на черную карту: - У кого закурить найдется? - И эта остановка над пропастью развязывает кисет у самого нещедрого зрителя - его торопят, давай-давай, делать нечего, черная карта и он лезет со вздохом за пазуху, тогда как автор небрежным движением сворачивает табак и неспеша, теат-рально затягивается, срочно соображая, как вывести из-под удара поставленного на карту героя.
Что представляло собой в исходе драгоценное изделие и что оно значило когда-то по высшему смыслу и классу? - дает понять нам Павел Диакон в "Истории лангобардов". Речь в данном случае пойдет о короле франков Гунтрамне, жившем в VI веке и известном своими добрыми порядками и миролюбием.
