Смех сквозь грёзы
ВЫШЛИ
Начать хочется с конца, с последней обложки сборника Евгения Минина "Просто пародия для простонародия" (Иерусалим-Москва: Издательское содружество А. Богатых и Э. Ракитской, 2009), где приведены отзывы известных людей о творчестве автора. Самый таинственный из них принадлежит историку Савелию Дудакову: "У Минина принципиально под атаку попадают современники: он не трогает ушедших, считая это не этичным. Нравственная позиция, которой многим в наше время не достаёт". (Орфография автора.) Помилуйте, да кто же вообще критикует ушедших?! Это не только неэтично, но и бессмысленно. Всё-таки пародия, как ни крути, род критики, и если современники могут прислушаться, что-то изменить, то Ломоносов или Блок в этом смысле неисправимы. Так что не совсем понятно, на кого намекает С. Дудаков, говоря, что многие пародисты грешат этим. Пусть назовёт хотя бы одного.
Между тем как раз в пародиях Е. Минина встречаются хрестоматийные строки ушедших поэтов. Сделано это автором умышленно - всё его юмористическое творчество направлено на то, чтобы во всеуслышание заявить простонародию - среди современников настоящих поэтов нет, о них можно только мечтать. Никто из нынешних не обладает собственным стилем. Поэтому сатирику всякий раз приходится выбирать несколько строк из так называемых стихотворений, иначе читателю будет невдомёк, о чём идёт речь. Только этим обстоятельством можно объяснить, что в пародиях, пожалуй, всё же точнее назвать их эпиграммами, на В. Берязева используются известные стихи В. Киршона, на И. Губермана - А. Ахматовой, на Т. Кузовлеву - Ю. Левитанского. Сатирик подчёркивает, что нынешние стихотворцы лишь подражают классикам, не более того.
Безусловно, иной раз в язвительном задоре Е. Минин перегибает палку. Вряд ли А. Кушнер настолько бездарен, что является не более чем эпигоном Н. Заболоцкого. Однако юморист твёрдо отстаивает свою точку зрения, не отступая от неё ни на йоту. Поэтому корявые стихи пишет Д. Крупская, а отдуваться за неё кто будет? Пушкин? Именно так, и это подтверждается эпиграммой "О вкусах" Мой милый пахнет облаками,
он шумным ветром опоён.
Листая томик со стихами,
он слепо черпает бульон.
Дина Крупская Мой милый
самых честных правил
хлебал бульон и заодно
себя перечитать заставил
всё то, что мной сочинено.
А после супа, не ругая,
мне мило улыбнулся он:
"Стихи чудесны, дорогая,
но восхитительней бульон!"
Книгочеи ;Клуба ДС;
Михаил ЛАРИЧЕВ
Александр УМЯРОВ
;Непереводимый; Шагал
КНИЖНЫЙ РЯД
Мой мир: Первая автобиография Шагала. Воспоминания. Интервью / Марк Шагал. Ред.-сост. Б. Харшав; пер. с англ. Д. Веденяпина. - М.: Текст, 2009. - 157 с. Об искусстве и культуре / Марк Шагал. Ред.-сост. Б. Харшав; пер. с англ. Н. Усовой. - М.: Текст: Книжники, 2009. - 320 с. Так ли уж необходимо знать, каким был художник в жизни? Разве его картины не расскажут о нём лучше, чем он сам? Вернее, искренне. Ведь любой текст, будь то автобиография, мемуары или речь, произнесённая по тому или иному знаковому поводу, это, по сути, пусть и неосознанная, но попытка предъявить себя миру с лицевой стороны. Изнанку люди предпочитают прятать. При этом совсем не обязательно, что у них в биографии есть какие-то страшные изъяны. Достаточно просто не вписываться в каноны, которые общество считает обязательными для каждого достойного своего члена. Мало кто отваживается нарушать это неписаное правило. Марк Шагал как раз из таких.
Бенджамин Харшав из Йельского университета - теоретик литературы, переводчик, текстолог, семиотик - исследует судьбу этого удивительного художника не один десяток лет. Его работы по шагаловедению переведены на 12 языков, но русскому читателю до сих пор были известны в основном в виде цитат или отсылок. И вот в издательстве "Текст" буквально одна за другой вышли две его книги о Шагале, обе впервые опубликованы на русском языке. "Мой мир" - это организованные в единое повествование ранние автобиографические тексты, часть которых сохранилась в рукописях, часть была опубликована в забытых ныне журналах, выходивших в 20-30-е годы в России, Франции и Германии. "Об искусстве и культуре" - собрание практически всех известных сегодня текстов публичных выступлений Шагала - речей, лекций, эссе, статей, записанных или надиктованных им на протяжении всей жизни.
Такой "выстрел дуплетом" не издательский ход, а необходимость: книги дополняют одна другую. Любое публичное высказывание художника прямо или косвенно опиралось на факты его биографии. О чём бы он ни говорил - о новом революционном искусстве или об искусстве еврейском, о витражах в одной из синагог Иерусалима или о плафоне в парижской Гранд-опера, - он в конечном итоге снова и снова возвращался к людям и событиям, которые заставили его судить о мире именно так, а не иначе. Мир этот был абсолютно не похож на настоящий, но Шагала это не смущало: для него он был единственно возможной реальностью. Он свято верил в то, что всё, что изображено на его полотнах, он "видел" собственными глазами.
Набрасывать фрагменты к автобиографии Марк Шагал начал довольно рано - ещё в 1914 году, то есть в возрасте 27 лет. Не из тщеславия или заботы о посмертной славе, а исключительно из практических соображений. Рассказ о своей жизни он строил так, чтобы с помощью текста можно было разобраться в самых важных для него живописных сюжетах, а картины, в свою очередь, должны были "иллюстрировать" историю его жизни.
Составляя из отдельных материалов первую (по хронологии работы над нею самого Шагала) автобиографию художника, Харшав почти не ссылается на "Мою жизнь" - французскую версию 1931 года. По его мнению, это "не совсем Шагал" - слишком уж он приглажен, лишён острых углов и национального колорита. Он хотел познакомить читателей с ранее не публиковавшейся авторской машинописью на идише, датированной 1924 годом, на страницах которой Шагал предстаёт таким, какой есть, а также набросками, не вошедшими в "канонический" французский вариант. Сам Шагал свою книгу воспоминаний назвал "Эйгнс", что на идише означает "своё", или "то, что принадлежит мне". Для русского перевода выбрали "Мой мир", поскольку он писал не столько о себе, сколько о том пространстве мыслей, людей и вещей, в котором он только и мог быть счастливым.
Читать написанное Шагалом как текст, последовательно разворачивающийся во времени и пространстве, невозможно. Не стоит даже пытаться. Он рассказывал о себе так же, как писал свои картины, руководствуясь одному ему понятными ассоциациями. Его воспоминания и впрямь легче нарисовать, чем написать. Они похожи на дом с прозрачной крышей, над которым читатель парит на высоте птичьего полёта - и детали не теряются, и перспектива видна. Шагал обладал совершенно особым чувством времени: оно текло у него параллельно несколькими потоками, мыслить хронологически он, кажется, не мог в принципе, и вневременные образы и события значили для него гораздо больше, чем конкретные. И если бы не математически точные комментарии и фундаментальные, строго научные вступительные статьи Харшава, читателю было бы не так-то легко разобраться в этом хитросплетении.
Взгляды Шагала на искусство вообще и на русское искусство в частности кого-то могут шокировать или как минимум удивить: "Каждый раз, когда я думаю или говорю о русском искусстве, я испытываю одно и то же саднящее чувство: смесь горечи и печали. Похоже, русским художникам никогда не удастся стать по-настоящему независимыми". Мастер галантных сцен Ватто был для него не менее значим, чем Гюстав Курбе, изображавший на своих полотнах умирающих от ран рабочих и возвращающихся с ярмарки крестьян. Революционное искусство он понимал как переворот в истории искусства, который сопутствует революции политической, а вовсе не "пролетарское искусство" (по классовой принадлежности его творцов) или "искусство для пролетариата" (по классовому происхождению внимающей ему публики).
Что добавят книги Харшава к нашим представлениям о Шагале? В определённом смысле всё (ну хорошо - многое), и в то же время ничего. Писатель Андре Сальмон в предисловии к французскому изданию автобиографии выразился абсолютно чётко: Шагал непереводим. Подозреваю, что он имел в виду не только лингвистические трудности. Шагал не переводим на язык реальности, не разложим на искусствоведческие термины. Он был одновременно и евреем, и русским, и французом. Своей родиной называл Россию, своей страной - Францию, а о самом себе написал: "Я не знаю, кто я. Хороший человек". Вот и всё.
