Вечер обещал быть скучным. Граф забито молчал, только изредка косясь на мою грудь, графиня, зевая, вышивала крестиком какую-то сюрреалистическую картину, лицезрение которой привело бы в восторг любого психиатра. Бабуля, она же мама Бульдог с потомством и Эриком играли в карты. Я выжидала момент, когда можно будет подняться и уйти. Вдруг графиня спросила меня:
— Как себя чувствует ваш муж, баронесса? — при слове “муж” Карл Юхан почему-то вздрогнул.
— О, ему уже гораздо лучше! — сообщила я. — Его раны заживают очень быстро.
Графиня приподняла брови и быстро сделала несколько стежков:
— Но мне показалось, что сегодня утром ему было очень плохо. Горничная сказала…
— Глупая девица! — категорично заявила я. — Мой муж только потерял сознание на несколько минут.
— Ах, вот как, — протянула графиня и опять зарылась в свое вышивание.
Карл Юхан угрюмо мерил комнату шагами. Слава богу, что мама Бульдог увлеклась игрой и сняла тотальное наблюдение за молодым маркграфом. Глядя на его мрачное лицо, я все больше убеждалась, что ни одной из Бульдожек не затащить его к алтарю. При одном взгляде на этих милых, постоянно смеющихся девушек Карла Юхана пробирала очень заметная дрожь.
Наконец, он перестал кружить по комнате и подсел ко мне. Я развернула веер и сделала вид, что не замечаю его пристального взгляда. Швед оказался настырным и, в свою очередь, сделал вид, что не заметил, что я сделала вид, что не заметила его поползновений.
— Вы давно замужем, баронесса? Давно ли я замужем? Третий день, если быть честной. Но честной я быть не собиралась.
— Третий год, — ответила я, потупив глазки.
Маркграф принялся теребить пуговицу на камзоле. Я с интересом наблюдала, что из этого выйдет.
— Простите мою нескромность, но… вы счастливы? — Пуговица доживала свои последние минуты. Я так загляделась, что не сразу ответила:
— Да, очень. А вам какое дело?
Бэмс! Пуговка приказала долго жить, навсегда распрощавшись с камзолом. Маркграф внезапно замолчал. Я заметила, что графиня прислушивается к нашему разговору, хоть и пытается изобразить полное погружение в прелести вышивания. Карл Юхан угрюмо сопел рядом, так и не пытаясь возобновить прерванную беседу. Я зевнула и поднялась с диванчика. Карл Юхан вскочил тоже.
— Уже уходите, баронесса? — это граф робко подал голос из своего угла. Надо отдать должное дрессировке мамы Бульдог. Из прожженного бабника она из зятя чуть ли не импотента сделала. Теперь бедный граф со скорбно-философской физиономией прятался в глубоком кресле у камина и даже не помышлял о подвигах. Заслышав, что граф осмелился заговорить со мной, мамаша Бульдог так зыркнула на него из-за карт, что тот мгновенно стал похож на мышку, помирающую от разрыва сердца.
Воспользовавшись тем, что члены дружной семьи Маленбергов вернулись к своим домашним разборкам и перетиркам, я тихонечко удалилась, провожаемая взорами Карла Юхана и Эрика. Да, не вовремя барон собрался мстить графской семейке. С этакой кучей свидетелей продолжать паскудство в доме было бы полным идиотизмом. К тому же барон не отдавал никаких распоряжений насчет гостей. Надо ли нам удивлять их кактусами и дохлыми мышами или нет? Хотя мамашу Бульдог, наверное, ничем не удивишь. Бабуля навела бы порядок даже у нас в школе, а там подрывная борьба ведется по жестким правилам…
— Эй! — раздалось неожиданное сипение у меня прямо над ухом. Я подпрыгнула всей массой бархата и кружева, произведя маленькое землетрясение. Когда полы перестали дрожать, я накинулась на вьшезшего из темного угла Ларсена:
— Заикой меня хочешь оставить? Смотри, тогда придется мне жениха искать, а это задача весьма сложная.
Ларсен заговорщицки огляделся по сторонам и прошептал:
— Дура, я предупредить тебя пришел, чтоб ты ночью спать не ложилась. Вот что хочешь делай, а не засыпай.
Вот такие нефиговые пироги! Мало того что какой-то неграмотный алкаш с сомнительной репутацией называет меня дурой, так еще этот самый алканавт мне и спать запрещает. Я, разумеется, не могла стерпеть такое и ринулась в бой:
— С чего это мне нельзя поспать мои законные восемь часов? Я не могу всю ночь просидеть у окна, любуясь на полную луну. И потом, за дуру отвечать придется…
— Да выслушай ты, — чуть не взвыл Ларсен. — Ты правильно сказала, сегодня полнолуние. Если этот оборотень и в самом деле бродит где-то поблизости, лучше поостеречься.
— Ты заразился от слуг! — поставила я категоричный диагноз. — Нет тут никакого оборотня, просто кому-то жить скучно, вот он и замутил всю эту байду.
Последних моих слов Ларсен явно не понял, но сделал умное лицо. Я постоянно забывала, в каком веке нахожусь, и поэтому вплетала в речь шведской аристократки народную лексику. Звучало преуморительно. Любой лингвист прослезился бы и переквалифицировался в пародисты.
— Ты лучше слушай, что тебе говорят, — опять забубнил свое Ларсен. — Не ложись сегодня спать. Оборотня не боишься, так людей поостерегись.
Это звучало уже серьезней. В самом деле, если любой оборотень поседеет после встречи со мной, то я ничего не могу сказать о маньяке с наклонностями отравителя. Их даже психиатры понять не могут. Маньяков, я имею в виду. Так что с этой точки зрения предложение Ларсена обретало смысл.
— Ладно, чувак, заметано… То есть все понятно, постараюсь не спать, — я дружески хлопнула кучера по плечу, так что тот присел, а затем быстро исчез.
Я вошла в свою комнату. На кровати тусклым светом мерцал Ула. По зеленому личику и несанкционированно разъезжающимся глазам я поняла, что мой Хранитель находится в четвертой, самой тяжкой стадии опьянения. А именно: мается с похмелки. Я злорадно похихикала, Ула ответил мне тяжким стоном.
— Что, болит головенка-то? — осведомилась я. — Пить надо меньше.
— О-ох! — взвыл Ула. — Ой, помру!
Настало время использовать заветное средство бабульки из леса. Но перед тем как облегчить страдания Улы, я, как истинная дочь Евы (не доказано, конечно, но приятно), решила пошантажировать страдальца.
— А хочешь, облегчу твои страдания? — как бы между делом поинтересовалась я.
По его громкому бульканью и подвыванию я поняла, что хочет. И даже очень.
— Есть тут у меня одно средство… — задумчиво протянула я. — Мертвого поднимет. В принципе, нам это как раз и нужно. Но…
— Что “но-о”? — еле внятно проблеял Ула.
— Что мне за это будет? — поинтересовалась я точь-в-точь как ведьма из леса.
По лицу Улы было видно, что он охотно бы завязал мне уши бантом на темечке, но, к счастью, этого он сейчас сделать не мог. Он даже шевелился с трудом, вызывая стойкие ассоциации с жуком из детского стишка, который “упал и встать не может” и ждет, “кто ему поможет”. Ула всегда был сообразительным и понял, что сейчас помочь ему могу только я. Поэтому бедный Помощник просипел:
— Что хочешь. Проси, что хочешь, только сделай что-нибудь!
— Поклянись! — я растягивала удовольствие.
Ула начал синеть. Я так и не поняла, было ли это последствием похмелья или он хотел побагроветь от гнева. Наконец он выдавил:
— Честное слово Помощника! Мамой клянусь и пенсионной надбавкой!
— Вот и ладушки! — порадовалась я и протянула ему бабкину бутылку.
Ула тотчас же жадно приложился к ней и… Некоторое время все части его тела существовали отдельно друг от друга, причем глаза вылезли вперед метра на два. Рыжие волосы, раньше разлетающиеся красивым намеком на кудри, свились в потрясающий совковый перманент и встали перпендикулярно к голове. Остатки тела какое-то время со свистом летали по комнате, то сворачиваясь в трубочку, то разворачиваясь… Я так и присела. Одно дело видеть пьяным твоего собственного Хранителя, но похмелять его совсем другое удовольствие. Когда наконец Ула сконструировался вновь, его было не узнать. Эффект был такой же, как если бы примерный заяц-семьянин пошел в мощный загул и похмелялся бы ацетоном. Мало того, что чудо-средство бандитской старухи приделало Уле суперкудри, какие ни в одной рекламе не увидишь, так еще и глаза у него увеличились в полтора раза безо всякого хирургического вмешательства.
Дар речи к Уле вернулся тоже не сразу. Зато когда вернулся…
— Чувиха беспонтовая! Что за фуфло ты мне впарила?! Ты мне лупари нафиг на затылок вляпала!
— Фуфло?! — взвыла я. — Это суперпуперсредство для похмелки! Опробовано на людях!… У них, правда, глаза после этого на месте остаются. Но такой ты мне больше нравишься.
— Какой? — подозрительно нахмурился Ула.
— Пучеглазенький! — бесстыдно захихикала я. Ула испуганно потыкал пальцами в глаза, пощупал веки и надул губы:
— Кого ты из меня сделала? Такое ощущение, что я годами страдал от запора…
— Крайне непоэтичное сравнение! — обиделась я. — И потом ты сам просил, чтобы я тебя опохмелила.
