а не холодная – потом целый час зуб на зуб не попадает. Одной пригоршни такой воды достаточно, чтобы глаза на лоб полезли. От холода у Озомены все тело немеет.
– Эй, ты что, дура? Не смей писать в душе! – кричит одна из тройняшек, что спелись с Угочи. Девочка отпрыгивает подальше от Озомены. Увидев, что случилось, остальные тоже поднимают шум. Писать в душе нельзя, это неприлично. Но Озомена не хотела, это вышло случайно.
– Простите, – говорит Озомена. Она зачерпывает мыльницей воду и пытается залить желтую лужицу. Руки у нее дрожат, и она помогает себе ладошкой.
Угочи просто исходит желчью:
– То-то оно и видно. Видать, у вас в деревне вообще не принято мыться. Ты вообще откуда такая взялась?
Верная троица Угочи о чем-то шепчется, жестикулируя. Озомена косится на Угочи, на ее выступающую челюсть и широкие, как у пловчихи, плечи. Да и вся она сейчас излучает агрессию. По сравнению с ней Озомена просто слабачка – грудь плоская, только соски торчат от холода. Чтобы загладить свою вину, Озомена уже вычерпала полведра воды, но Угочи все никак не угомонится.
– Эй, поаккуратней, на меня-то не брызгайся, – угрожающе говорит она.
– Может, уже хватит? Я и так почти всю воду истратила, – говорит Озомена, вся красная от смущения. Большинство девочек не вмешиваются, домываются и идут одеваться. Озомена понимает, что может опоздать на завтрак и ей влепят наказание. Она льет воду на спину, надеясь, что немного попало и на плечи, намыливает мочалку и берется за дело. Угочи и компания вытираются полотенцами в сторонке, продолжая глазеть на Озомену. Угочи пользуется розовым пушистым полотенцем, в которые обычно заворачивают малышей. На его стирку наверняка уходит уйма воды. Рачительные родители, в число которых входит и Приска, отсылают своих дочерей в пансион с тонкими полотенцами фирмы Good Morning – их легко стирать, и они моментально сохнут.
Пока Озомена намыливала лицо, мимо нее на цыпочках прошла Угочи. В сторонке слышен шепот, потом смех, и Угочи с троицей уходят. От холода у Озомены опять сжимается мочевой пузырь, и она начинает часто дышать ртом, чтобы не натворить дел. Девочка наклоняется, пытаясь дотянуться до мыльницы в ведре с водой, но только…
Только никакого ведра тут нет. Озомена пытается нащупать его в сторонке, но ничего не находит. Она аккуратно переступает ногами, надеясь натолкнуться на ведро, но тщетно.
– Зря вы так, – слышится голос за перегородкой. – Она же новенькая. С вами же никто так не обращался.
В ответ слышится взрыв смеха. Озомена смахивает мыло с глаз и выглядывает из-за перегородки. Угочи стоит с ее ведром и смывает набившийся в шлепки песок. Затем она передает ведро троице и трясет поочередно ступнями: слетающие вниз капли воды блестят на солнце, а потом уходят в песок.
И тут Озомена впадает в тихий ступор, из глубин души поднимается ярость. Мыльные пузырьки со щелчком лопаются на коже, в ушах звенит уже знакомая радиостатика. Издевательским жестом Угочи бросает ведро, и оно катится по песку.
Озомена вздрагивает, услышав сигнал на завтрак. Она поворачивается к единственной оставшейся в душе девочке.
– Прости… Ты не могла бы?..
– У меня у самой кончилась вода. – Квинет, так зовут девочку, вечно оказывается последней. Говорят, ее все время оставляют на второй год, вот она и моется с семиклассницами. Озомена умоляюще смотрит на Квинет, та нервно теребит узел на полотенце, которым она обмоталась, забирает свою нейлоновую мочалку и встряхивает ее. Между ними образуется облачко взвеси из мелких капель. Озомена в таком отчаянии, что была бы рада воспользоваться даже такой малостью воды.
– Ты когда выйдешь, попроси, пожалуйста, Обиагели или Нкили принести мне немного воды, – просит Озомена. У нее опять сжимается мочевой пузырь, на этот раз – от страха.
– Хорошо, я им скажу, – говорит Квинет, выливая остатки воды на ноги, чтобы разгладить торчащие на них волоски. Она берет с полки мыльницу, кладет постиранное нижнее белье в пустое ведро. Озомена стоит, обхватив себя руками, и дрожит. Девочка уходит. Мыльная пена на теле Озомены уже высохла и сходит хлопьями подобно перхоти.
Понежившись в кроватях, наконец направляются в душ и старшеклассницы. Озомена стоит, сжавшись в углу, моля бога, чтобы никто из них не заглянул сюда. А на улице жизнь бьет ключом: сквозь щелку можно увидеть мелькание белых блузок и синих юбок в клетку. Озомена все стоит и ждет подружек, но они не приходят. Наконец, стерев насколько возможно белесые следы от мыла, она несется к себе в комнату и вся намазывается кремом, надеясь, что это кошмарное утро наконец закончится. Глаза щиплет и от мыла, и от подступающих слез. Громко щелкнув застежками чемодана, она открывает его, чтобы достать лосьон. Она ненавидит себя за собственную слабость, за эти слезы. «Вот Мбу ни за что бы не расплакалась», – думает она. Мбу просто вышла бы на улицу и вдарила этой Угочи, не побоявшись никаких последствий. Озомене следовало поступить точно так же. Только почему она этого не сделала? Как такая рохля и нытик может быть леопардом, защитницей Обы, Деревни Девяти Братьев?
Звучит сигнал на построение, Озомена хватает свой коричнево-рыжий портфель, принадлежавший ее отцу. Она пропустила завтрак, не заправила кровать, кожа вся чешется, даже несмотря на лосьон, которым она воспользовалась. Тут Озомена с тоской понимает, что ужасно соскучилась и по Мбу, и по малышке. Как они там? Мбу, наверное, сейчас собирается в школу или завтракает. Дома у них всегда есть такая роскошь, как горячая вода, а тут ее могут себе позволить только старшеклассницы – они нагревают кипятильниками полные ведра, а потом разбавляют холодной, делясь с подружками. Например, Угочи тоже так моется, как и ее троица. Интересно, кто курирует Угочи – наверняка кто-нибудь очень авторитетный, судя по той наглости, какую она себе позволяет. Если бы Мбу не нависала над ней как ворон, торжествуя со своим вечным «никогда», Озомена давно обратилась бы в администрацию с просьбой отправить ее домой. Мбу могла напакостить ей, но ни за что бы не лишила собственную сестру элементарной возможности помыться.
Обиагели становится позади Озомены и шепчет:
– Эй, у тебя за ухом мыло. – Лизнув пальчик, она пытается стереть с подруги остатки мыла, но та резко вырывается и зло сопит. Озомена сейчас слишком замкнулась, пытаясь справиться с обуявшей ее тоской. Смотрительница обходит девочек, проверяя их формы. Вот она остановилась возле Озомены, и та говорит булькающим, зареванным голосом:
– Доброе утро.
Смотрительница хмурится:
– А нормально сказать ты не в состоянии?
Смотрительница – маленькая, сухонькая женщина с морщинистым лицом, с грубо прорисованными черными бровями (тут сразу вспоминаются детские рисунки восковыми карандашами). На губах – ярко-красная помада с кровавой подводкой,
