В-третьих, в ряде произведений Высоцкого нередко имеют место обращения к начальнику и просто его упоминания. Об этом мы уже говорили в Предисловии.
В-четвертых, мотив измены любимой женщины, встречающийся во многих песнях Высоцкого, причем эта женщина нередко оказывается причиной тюремного заключения героя: «Ты не жди меня. Ладно, бог с тобой! / А что туго мне — ты не грусти. / Только помни: не дай бог тебе со мной / Снова встретиться на пути!» /1; 33/, «Когда бы ты знала, жизнь мою губя…» /5; 223/, «Ты ж сама по дури продала меня!» /3; 49/, «Ее, конечно, я простил» /1; 39/, «Он за растрату сел, а я — за Ксению» /1; 47/, «И если бы ты ждала меня в тот год, / Когда меня отправили на “дачу”…» /1; 120/.
В-пятых, мотив вышки: «А молодой жульман заработал вышку». Сравним у Высоцкого: «Шутить мне некогда — мне “вышка” на носу» /1; 111/, «Кому — до ордена, ну а кому — до “вышки”» /1; 78/, «Но свыше — с вышек — всё предрешено» /5; 170/. Сюда примыкает мотив расстрела («Тот, который не стрелял», «Райские яблоки»), угроза трибунала («Рядовой Борисов!…») и в целом казни и насильственной смерти.
В-шестых, мотив равнодушия к смерти героя: «Никто слезы не проронит», — также нередкий у Высоцкого: «Пронесите меня, чтоб никто — ни гу-гу: / “Кто-то умер? Ну что ж — всё в порядке”» /3; 57/, «Мне посочувствуют слегка — / Погибшему — издалека» /4; 81/, «Теперь лежит, заваленный, / Нам жаль по-человечески его» /2; 26/.
Представляет интерес и песня «Может, для веселья, для острастки…» (на стихи Вл. Дыховичного, 1944): «Может, для веселья, для острастки / В жуткую ноябрьскую тьму / Няня Аннушка рассказывала сказки / Внучеку Андрюшке своему: / Про сороку-белобоку, / Что детей сзывала к сроку / И усаживала деток у стола. / Как сорока та, плутовка, / Каши наварила ловко, / Этому дала и этому дала, / Этому дала и этому дала… / Это очень старинная сказка, / Но эта сказка до сих пор еще жива».
Похожий прием будет использован Высоцким при создании «Побега на рывок» — мать рассказывает сыну на ночь сказки, но почему-то при этом говорит ему, чтобы он не спал: «Слушай сказку, сынок, / Вместо всех новостей, / Про тревожный звонок, / Про нежданных гостей, / Про побег на рывок, / Про тиски западни. / Слушай сказку, сынок, / Да смотри, не усни» /5; 504/. В обоих произведениях рассказ бабушки внуку и матери сыну является формальным, поскольку служит прикрытием острому подтексту: «Не знаю продолжения рассказа, / И как Андрюша бабушку любил. / Добрый молодец заведовал Главбазой, / Очень добрый молодец он был…».
Повествователь говорит «Не знаю продолжения рассказа», то есть бабушкиной сказки, поскольку эта сказка служит лишь мостиком для перехода к современности (такая же ситуация возникнет в стихотворении Высоцкого «Из-за гор — я не знаю, где горы те, — / Он приехал на белом верблюде»).
И действительно, в тексте появляются знакомые реалии советской жизни — Главбаза, Главпромпитания, товары: «И при нем в Главпромпитания / Была старуха-няня, и / Она была чудесна и мила. / Она без всяких тары-бары / Раздавала всем товары: / Этому дала и этому дала, / Этому дала и этому дала… / Это очень старинная сказка, / Но эта сказка до сих пор еще жива».
Хотя повествователь продолжает придерживаться жанра сказки, но делает это уже с откровенным сарказмом, который, возрастая к концу песни, превращает заюпо-чительные две строфы чуть ли не в публицистику, поскольку там все говорится открытым текстом: «И так, как в сказке, но не для острастки, / Только раз приехала сюда / (Это тоже, может быть, как в сказке) / Сессия Верховного Суда. / Эту Сессию, я знаю, / Называют “выездная”, / И она была чудесна и мила. / Она без всякой ссоры-склоки / Всем распределила сроки: / Этому дала и этому дала, / Этому дала и этому дала… / Это очень старинная сказка, / Но эта сказка до сих пор еще жива».
О Сессии сказано, что «она была чудесна и мила», что напоминает концовку стихотворения Высоцкого «Палач» (1977): «Как жаль, недолго мне хранить воспоминанье / И образ доброго, чудного палача», — а также черновой вариант песни «Ошибка вышла» (1976): «Мой милый доктор встал к двери, / Как мститель с топором» /5; 382/. В обоих случаях речь идет о пытках, а в песне на стихи В. Дыховичного — о массовых посадках.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
В заключение обратимся к концовке песни, которая одновременно является и частью рефрена: «Это очень старинная сказка, / Но эта сказка до сих пор еще жива».
Напрашивается аналогия с началом стихотворения Высоцкого 1962 года: «Как в старинной русской сказке — дай бог памяти!..», — в котором тоже в сказочной форме говорится о событиях советской истории: «И выходит, что те сказочники древние / Поступали и зло, и негоже».
Об этой же старинной сказке идет речь в песне 1964 года: «Так оно и есть, / Словно встарь, словно встарь'. / Если шел вразрез — / На фонарь, на фонарь! / Если воровал — / Значит, сел, значит, сел, / А если много знал — / Под расстрел, под расстрел!».
Мы рассмотрели лишь два из более чем сотни исполнявшихся Высоцким чужих текстов. Но уже на этих примерах видно, что каждая такая песня была ему особенно близка и потому обнаруживает многочисленные параллели с его собственными произведениями. Об этом в свое время написал Осип Мандельштам: «И снова скальд чужую песню сложит / И как свою ее произнесет» («Я не слыхал рассказов Оссиана», 1914).
***
Формально период стилизиций под блатные песни заканчивается 1965 годом. Принято считать, что блатная тематика себя исчерпала, и Высоцкий от нее отошел. Но вот что вспоминает одноклассник поэта Владимир Монахов, после длительного перерыва встретившийся с ним в 1967 году: «“Рассказывал… Подписку дал в КГБ, потом в милиции… кажется только в этих организациях Москвы <…> в связи с тем, что… Ну, почему-то считалось, что его песни все блатные. Хотя они совсем не блатные”. <…>- “В смысле, давал подписку, что больше не будет таких песен писать?” — “Да, что он не будет”»[427].
Как видим, причины отхода от блатной тематики были гораздо более серьезными. Большую роль тут сыграл и июньский арест 1966 года в Риге, поэтому «правильные» альпинистские песни для фильма «Вертикаль», написанные в июле того же года, воспринимаются уже как своего рода попытка доказать властям свою лояльность и легализовать свое песенно-поэтическое творчество.
Однако и позднее в произведениях Высоцкого будут регулярно появляться блатные (уголовные) мотивы.
В песне «Вот главный вход…» (1966) столкновение лирического героя с властью происходит из-за того, что его эксцентричное поведение идет вразрез с общепринятыми нормами. А главным приемом изображения героя является гротеск: «Вот — главный вход, но только вот / Упрашивать — я лучше сдохну, — / Вхожу я через черный ход, / А выходить стараюсь в окна». Здесь явно предвосхищена идея песни «Про второе “я”» (1969): «Поверьте мне: не я разбил витрину, / А подлое мое второе “я”». В свою очередь, некоторые мотивы из песни «Вот главный вход…» уже встречались в «Рецидивисте»: «…обзываютхулиганом» = «За то, что я нахулиганил»; «…но мусора не отдыхают» = «В объятья к милиционеру»; «Я был усталым и побитым» = «И попинав меня ногами <…> Я встал, от слабости шатаясь».
Функция гротеска в разбираемой песне состоит в том, чтобы показать независимость лирического героя, его непохожесть на других людей.
Однако своим поведением он тут же привлек к себе внимание власти, представленной в образе милиции: «…Я вышел прямо сквозь стекло / В объятья к милиционеру. / И меня — окровавленного, / Всенародно прославленного, / Прям как был я — в амбиции, / Довели до милиции»[428].
Там его избили и оштрафовали: «И кулаками покарав, / И попинав меня ногами, / Мне присудили крупный штраф / За то, что я нахулиганил».
«Нахулиганил» здесь является так называемым «чужим словом»: лирический герой нахулиганил лишь с точки зрения властей, а сам он так не считает (другой вариант этой строки: «Как будто я нахулиганил»): «А потом перевязанному, / Несправедливо наказанному / Сердобольные мальчики / Дали спать на диванчике».
