— Есть, рейхсюгендфюрер, — весело отозвался он, — прошу вас, геноссе…
Опять «геноссе»…
В комнате, которая у нормальных людей была бы гостиной, стояли письменный стол, заваленный бумагами, книжный шкаф, готовый от переполненности плеваться книгами, и четыре стильных, но по виду удобных кресла вокруг приземистого журнального столика. По столешнице, словно по черному штилевому морю, дымящим пароходом плыла пепельница, нагруженная бычками.
А в одном из кресел, перекинув ногу через подлокотник, сидел рейхсюгендфюрер.
Ронни ожидал увидеть жирную тварь с газетных фотографий, ничуть не похожую на прежнего Бальдура, но обманулся. Видимо, рейхсюгендфюрер устал трясти брюхом и смешить поджарых мальчишек из рабочих семей и взялся за себя всерьез. Сейчас его уже нельзя было назвать жирным. Так, несколько упитанным — еще куда ни шло. И физиономия бывшего Бальдура, повзрослевшая, усталая, хранила прежнее, мальчишеское, чуть замкнутое выражение. Волосы у него, как сразу отметил Ронни, с возрастом потемнели, то-то на фотографиях выходили скорее темными, чем светлыми… но все же темными не были. Обрели какой-то непонятный пепельный цвет. И были коротко, почти по-военному подстрижены. Тогда, сто веков назад, они были длиннее — закрывали тонкую шею и нежные виски, густым пушистым чубом падали на лоб. Длинные волосы, наследство «Вандерфогель»… они остались в прошлом, как и его пижонские костюмчики, как и его скрипка… скорее всего.
Под глазами у него темнели круги.
Тщательно отглаженный, но все равно отвратительный коричневый китель криво висел на стуле у стола.
Коричневая рубашка, коричневые брюки, запыленные ботинки. На фотографиях он всегда был в сапогах, но, видно, чертовски не любил их носить…
Он легко вскочил из кресла, когда Рональд остановился на пороге.
— Черт, — произнес он, разулыбавшись во всю морду, — А я только приехал, даже переодеться не успел… Ронни! Здорово! Да где ж ты был столько времени?
Кажется, кто-то кого-то собирался убить, обалдело подумал Рональд… И кажется, я помню, кто и кого…
— Между прочим, один глаз у тебя смотрит во Францию, а второй в Сибирь, — справедливо заметил ему Ширах.
И что поделать? Если на одной чаше весов настоящее, а на другой — прошлое?
Впрочем, глупый вопрос. Прошлое… какое оно имеет значение.
Рональд, не будучи членом НСДАП, плохо представлял себе, как следует обращаться к партийным чинушам.
— Герр рейхсюгендфюрер… — начал он натянуто, и прозвучало это глупо.
Шираху словно оплеуху влепили — он слегка отшатнулся, порозовел и на миг прищурился, став в этот момент настолько похожим на себя прежнего… ну просто один в один…
— Ронни, — сказал он с глубоким недоумением, — ты что, рёхнулся, что ли? Или забыл, как меня зовут? Да садись же ты! Отто, притащи нам коньяк. И — Ронни, ты откуда? Есть хочешь?
— Да нет, спасибо, — ошеломленный этим радостным натиском Рональд неловко присел в ближайшее кресло.
Враг. Наци. Сука. Грубые слова отступили во тьму, ослепленные улыбкой Шираха — прежней улыбкой. Да что же это такое?!
— Прости, что тут такой бардак, — продолжал меж тем Ширах, — вообще-то я тут почти не живу… точней, прихожу сюда отдыхать… Нечасто, но что поделаешь — работы много. И потом, здесь можно и работать, дома неудобно. Хенни иногда бесится, когда приходят мои ребята и до трех утра обсуждают со мной все дела… Так что, я сегодня вроде как в Мюнхен поехал… Опять же, плохо, когда нельзя курить прямо за столом — а дома не покуришь… Хоть там и комнат десять штук, все равно, Хенни фырчит, что в обивку впитывается… и детям вредно…
Он и болтал с Ронни совершенно по-прежнему — хоть уже и о других вещах…
Отто принес коньяк, рюмки, тарелку с нарезанным лимоном, очистил пепельницу и уселся в свободное кресло. Все это он проделал совершенно непринужденно. Рональд заметил это краем глаза. Ему было не до того.
— У тебя есть дети? — тупо спросил он у Шираха.
— Дочке два года, сыну три месяца. А у тебя-то нет еще никого?
— Сын, — глухо откликнулся Рональд, — Пауль.
— Сколько ему?
— Десять.
— Ооо! Это когда ж ты женился?
— В двадцать.
— Так вот значит куда ты исчез?.. Встретил свою прекрасную леди, и стало не до дружбы с нациками?
Что значит «куда я исчез?» Вы меня послали, и я ушел…
— Давай за встречу, — сказал Ширах, разливая коньяк. Мальчишке он налил вдвое меньше — и вдруг заявил:
— Ну и невежей я стал… Отто, это Рональд, знакомься. Мой лучший друг… когда мне было пятнадцать, мы с ним не расставались ни на минуту… Ронни, а это Отто. Мой адъютант…
Отто благовоспитанно поднялся, Рональд тоже встал, они пожали друг другу руки. Рональд посмотрел в серые мальчишечьи глаза. Отто улыбался искренне.
Ронни не боялся пить с Ширахом, напиться и забыть, зачем приехал. Как-никак он был музыкантом из кабачка, который помнит свои мелодии даже тогда, когда по жилам течет наполовину кровь, наполовину шнапс.
Коньяк был такой, какого Рональд не пробовал еще никогда, но названия он так и не узнал — этикетки на бутылке не было.
Выпитое придало ему твердости, он собирался объяснить, почему оказался здесь — но ему кое-что мешало. Во-первых, Бальдур фон Ширах своими восторгами по поводу их встречи — и не фальшивыми, как с удивлением ощущал Рональд. А во-вторых, он сам мешал себе — тем, что в его душе проснулся прежний Ронни, который дорожил дружбой с Бальдуром…
— Нет, все же, Ронни, — от коньяка щеки Шираха зарозовели, а глаза тепло заблестели, — почему ты тогда так некрасиво исчез? Я так скучал по тебе… и даже не знал, где тебя искать. Разве я тебя в тот день чем-то обидел?
Рональд покосился на Отто — но мальчишка вряд ли знал, о чем Бальдур говорит, он просто смотрел на него и улыбался.
— Мне показалось, — медленно начал Ронни, — что вам с Хайнесом было о чем поговорить без меня.
Бальдур склонил голову, чему-то улыбнулся — и улыбнулся недобро. А потом поднял глаза на Рональда:
— Мы все были пьяны… Что, этот осел чем-то тебя обидел?.. Ну и наплевать, мало ли что спьяну бывает. Утром ты что, не мог прийти?! Мне-то он сказал, как я помню, что ты просто домой поехал…
Вопросы эти звучали так, что Рональд враз осознал всю ту дурь, какую придумал себе, ругая в душе своего единственного друга, оказавшегося предателем. И ему стало почти так же больно, как было тогда, в 19 лет.
Тут Ширах, наблюдавший за ним, наконец что-то понял и тревожно взглянул на Ронни.
— Что он тебе такого сказал-то?
Рональду было уже не 19. И потому он ответил:
— Неважно. Просто… я сам был дураком.
— Отто, — тихо сказал Бальдур, — разлей, пожалуйста.
Парнишка послушался.
— За то, чтоб никогда людям не мешало непонимание, — сказал Ширах, — вот уж утопический тост… Я так беспокоился, Ронни. Я не мог понять, чем так обидел тебя, что ты вот так сбежал…
— Я тоже скучал, — тихо отозвался Рональд.
— А почему сейчас-то вспомнил меня?..
— Не знаю. Может, потому, что 20 апреля, и наци кругом…
— Даа, — произнес Бальдур, — я понял, почему ты вспомнил. Ты ж сказал, твоему парню 10? Сегодня в Юнгфольк вступил, да ведь? Ты до сих пор в Мюнхене? — значит, твоего я даже видел сегодня. Я всегда хотел, чтоб ребят из Мюнхена принимали в Юнгфольк так, чтоб они это точно не забыли… Я даже удостоверения им подписываю в тот же день… раньше, чем берлинским, представляешь?!
Слушая эту тираду, Рональд все более мрачнел. И, перебив Бальдура, спросил:
— А ты помнишь мою фамилию?
— Твою? — удивленно отозвался тот, — Гольдберг, нет?
— Да. А ты подписывал сегодня удостоверение Пауля Гольдберга?
— Ты думаешь, я пом… Черрт! Я бы помнил, это же ТВОЯ фамилия, — растерянно отозвался Ширах.
— Ты не подписывал его.
— Э…
— Потому что его не приняли в Юнгфольк, — сказал Рональд, зная, что голос его дребезжит, как перенатянутая на колке струна, — Потому что вы не хотите, чтоб еврейские дети вступали в Юнгфольк. Его кретин-учитель не сам придумал, что ему не место рядом с другими детьми. Это придумали, я помню, те подонки, которых ты с восторгом слушал в 15 лет. А теперь ты делаешь так, как они сказали… В 15 ты еще говорил, что не всех евреев нужно уничтожить. В 17 ты уже был убежден, что всех. А сейчас ты и впрямь добиваешься этого!
Ширах с распахнутыми глазами и полуоткрытым ртом слушал Рональда, забыв о догорающей папиросе, огонек тлел уже почти у пальцев…
— Если можно, чуть поспокойнее, геноссе, — услышал вдруг Рональд.
Отто уже не сидел, а стоял, и голос его звучал не так, как прежде — юношеский баритон был холодным, почти металлическим, отстраненным.
Он же убьет меня, этот сопляк, подумал Рональд, он же и без Ширахова приказа может вцепиться в глотку, если сочтет, что я представляю угрозу его сокровищу.
