И сразу было ясно — этого паренька никто, никогда не назовет глупым прозвищем вроде «Пуци»… Хелена наряжала его, еще младенца, в коричневые рубашонки, а сейчас Эгон Ханфштенгль, высокий, стройный, как тростинка, светловолосый паренек с ясным и строгим лицом, носил ладно и красиво сидящую на нем форму гитлерюгенд… и недовольно приподнимал брови, когда отец звал его.
С Бальдуром Пуци теперь был уже не то чтобы нежен, а прямо-таки сентиментален, и это ему отчаянно не шло.
С остальными же он вел себя теперь настолько бесшабашно, что Бальдур часто думал: мы поменялись ролями. Когда-то он уговаривал меня не ссориться с Геббельсом… а теперь я то и дело стараюсь отвлечь его внимание на себя, когда он с совершенно библейской яростью кидается на своих. Впрочем, какие они ему свои теперь…
Было уже два случая, после которых Бальдур, едва оставшись с Пуци наедине, бормотал: «Ты что, смерти ищешь? Не надо, Пуци, не надо так…»
— Не учи меня, чудо сопливое!
Первой жертвою оказался Геббельс, всего-то разразившийся очередной антисемитской речью — причем во время обеда.
— У вас от евреев аппетит не пропадает, Пауль? — пошутил фюрер.
— У МЕНЯ пропадает, — вдруг сказал Пуци, — но не от евреев, а оттого, что я невесть почему должен сидеть за одним столом со свиньей. К тому же свиньей неостроумной, но отчего-то полагающей себя таковой…
Бальдур похолодел — Пуци нисколько не торопился, произнося каждую оскорбительную фразу весьма отчетливо.
Геббельс вскочил, побледнев и задрав брови до самых волос, хватая воздух ртом, как выкинутая на берег рыба… Ева Браун испуганно охнула. Фюрер захлопал глазами. Бальдур сам не заметил, как стиснул похолодевшей рукою край скатерти. Геринг невоспитанно присвистнул, да еще и пристукнул костяшками пальцев по столу, словно выражал восторг по поводу удачного циркового номера. Пуци брезгливо посмотрел на него. Геринг скорчил ему рожицу.
Рудольф Гесс резко поднялся.
— Геноссен, я попросил бы вас вести себя прилично! — рявкнул он. Бальдур был очень, очень благодарен ему за то, что у него хватило ума не обратиться к Пуци лично. Это «геноссен» делало виноватым и Геббельса, который, вообще говоря, провинился только лишь в том, что, как обычно, изображал из себя радио.
Пуци поднялся, холодно кивнул всем и вышел.
— Черт знает что, — выдохнул фюрер.
Геббельс казался настолько подавленным, что в кои-то веки не мог ни словечка сказать. Гитлер на него и не взглянул — обратился через его голову к Гессу.
— Руди, что скажешь?
Гесс спокойно посмотрел ему в глаза и тихо сказал:
— Он перерабатывается, Адольф. Его несдержанность — результат переутомления, я полагаю. Сам не понял, что сказал, я от Пуци в жизни такого не слышал. И, думаю, не услышу больше…
Бальдур знал, откуда-то знал, что Гесс постарается защитить старого друга.
— Да за такое на дуэль вызывают! — вдруг жалобно вякнул Геббельс — и тут же разрядил обстановку.
— Ой, сиди, дуэлянт, — еле слышно прошептал Геринг, — ты сам не больше пистолета, и потом, в слона с трех футов не попадешь…
— Но я что, должен это так оставить?..
— Он извинится, — отрубил Геринг.
Черта с два, подумал Бальдур. И оказался прав. Никаких извинений Геббельс так и не потребовал, хотя об унижении, конечно, не забыл. Бальдуру было плевать на Геббельса — помнит он это или нет. Главное, чтоб позабыл фюрер… а фюрер, как Бальдур уже знал, не забывает ничего и никогда.
— Слушай, — сказал он Пуци после этого случая, — я не пойму только одного…
— Ты, — улыбнулся тот, — вообще пока мало что понимаешь.
— Допустим. Но объясни ты мне, Пуци, я тебя умоляю — почему тебя так понесло? И почему ты пристал именно к Геббельсу?.. Только не говори, что просто потому, что он надоел тебе за столом своею болтовней.
— Но это так и есть. Он надоел мне своей, — Пуци сделал паузу, — антисемитской болтовней, Бальдур.
— Но…
— Если ты, — Пуци был совершенно, совершенно спокоен, но в глубине серых глаз зажглись нехорошие странные огоньки, — сейчас заведешь мне бодягу о мировом еврейском заговоре, я сильно-сильно в тебе разочаруюсь, Бальдур фон Ширах. Тебе, однако, уж не семнадцать лет, а, слава Богу, скоро тридцать. В этом возрасте уже однозначно пора отличать говно от чайной розы, тебе не кажется?.. И на столе держать Библию, а не, прости Господи, бред полоумного Розенберга…
— Какой еще там бред Розенберга?!
— У тебя на столе письменном «Миф» лежит.
— Мда? Не помню… Я не читал. Начал, но бросил.
— Ты не безнадежен…
— Мы говорим не обо мне, — напомнил Бальдур, — а ты — чудён же стал, ей-Богу! С чего тебя так повело на еврейский вопрос?
Пуци еле слышно засмеялся — умел он так смеяться, тихо, неоскорбительно.
— Бальдур, — сказал он, — я очень, очень тебя люблю. Но не могу тем не менее не признать, что такого клинического идиота, как ты, я давно не встречал… Почему, ты спрашиваешь, меня интересует еврейский вопрос?.. Неужели трудно догадаться?
Бальдур только в раздражении хлопнул ладонью по столу, словно стараясь заглушить слова Пуци:
— Потому, Бальдур, что я еврей… — и тут Пуци весело улыбнулся, — Соответственно, ты, когда спишь со мной, нарушаешь чистоту расы…
— Иди ты, с чистотой моей арийской расы! — улыбнулся Бальдур в ответ.
— Нннну… это уже радует. Однажды я сказал Рудольфу, что я еврей, и он в ответ пробурчал — «ага, а Хаусхофер, по-твоему, кто, китаец, что ли?»[8] Меж тем, в «Майн Кампф» полно хаусхоферовских идей. Потому как собственные идеи нашего фюрера глубиной и оригинальностью вовсе не отличаются. Да ему Рудольф грамматику со стилистикой правил, он на родном немецком так пишет, что его черт не разберет! Да и говорит иногда не лучше. Если б ты знал, каково иной раз его речения иностранцам переводить… Прирост объема текста в восемь раз, твою мать, как с английского на китайский! Ему-то хорошо, он ляпнул и стоит улыбается, а старый еврей Пуци переводи эту хренотень сначала на человеческий, а затем уж на английский… Сам-то он по-английски владеет разве что нобходимым минимумом[9], после изречения коего ему гарантированно набьют морду в любом баре — «бэйби, гоу», «сан оф зе битч» и «йес оф кос»… причем, по его мнению, это составляет связную фразу.
— «Старый еврей»… Осторожнее с этим, ладно?
— Тоже мне тайна, молодой человек, вы меня прямо-таки поражаете, — из вредности Пуци добавил в речь еврейские интонации, — Вообще-то говоря, я никогда не жалел, что я еврей. Но в последнее время жалею о том, что я не конкретный еврей.
— Это какой же конкретный еврей так поразил твое воображение?
— Да был такой рабби Лев. Ты, конечно, ни хрена ни о чем этом не знаешь…
— И что б ты сделал, если б им был?
— То же, что и он. Мудрый рабби сотворил голема.
— Кого?..
— Это, дитя мое, была такая глиняная волшебная дура, которая делала рабби всякую мелкую работу по дому — ну а заодно защищала еврейские поселения от несколько агрессивных соседей-чехов. Иногда я прямо-таки мечтаю о такой штуковине, да. Чтоб она разогнала всю нашу чертову шайку-лейку!
Бальдур улыбнулся, представив себе глиняное страховидло, пинками гоняющее штурмовиков.
— Но, видишь ли, Бальдур, зло никогда не становится добром, и рабби Лев дорого заплатил за свою агрессивную дурынду, которая в какой-то момент раздухарилась и начала гонять не только чехов, но и его соплеменников… Понимаешь, язычник мой, рабби-то согрешил. Взял себе право дарить жизнь, которое принадлежит только Адонаи[10] — вот и поплатился. Рабби с превеликим трудом исхитрился сделать так, чтоб штуковина успокоилась… навсегда. Когда он создавал ее, то написал на ее тупом глиняном лбу словечко «Эмет» — на иврите оно значит «Истина». И голем унялся только тогда, когда рабби сумел стереть первую букву этого слова. Осталось «Мет» — смерть.
— Надо же. Странная легенда…
— Обычная еврейская байка. Кстати, — глаза у Пуци хитро блеснули, — вообще говоря, рабби Лев не уничтожил своего голема, а закопал его в склеп под Староновой синагогой в Праге.
— Может, выкопаем? — с хулиганской улыбочкой предложил Бальдур, — мы б тут нашли, чем его занять… Получается, что его легко оживить, просто дописав недостающую букву?
— Э, нет, дружок, не все так просто, — Пуци уже откровенно ржал, — для этого требуются еще некоторые ритуалы. В частности, рекомендуется свистеть Мендельсона, поочередно поворачиваясь лицом ко всем сторонам света, за пазухой при этом держа Пятикнижие, а правой рукой — обязательно правой — держась за свой член. У тебя не получится, Ширах, ты необрезанный. И потом. Веришь ли, лично я абсолютно не представляю себе, где конкретно находится эта самая Старонова синагога…
— Мой Бог! — на пороге комнаты возник ухмыляющийся Гесс, — Геноссен мои, я, видите ль, стоял тут курил в конце коридора, а ты, Пуци, со своим чертовым басом… Одним словом, я теряюсь в догадках, что это за тема разговора для национал-социалистов — прыжки с хватанием себя за обрезанный член и местонахождение какой-то там синагоги…
