без особого интереса спросил: — Как это ты не слышала, Огнеслава? Гремело прилично, когда крыша рухнула. Аж здесь слышно было.
— Наверно, быстро заснула. А нашли, кто поджёг?
— Не знаю. Коли никто сам не признается, и не найдут. Но это не я и не по моей указке. — Кузнец мрачно усмехнулся и приподнял брови. — Не ты ведь?
— Я?..
Опешив, я округлила глаза, а мужчина снова стал серьезным и отстраненным.
— Знаю, что не ты. Не смогла бы. А вот я… Признаться, уже подумывал об этом. Но кто-то, видно, опередил.
— Ты ведь не всерьез? Томира не колдунья.
— Откуда знаешь? То, что сказал Доброгост… — Бушуй тяжело вздохнул, мельком глянул на меня и уронил голову. — Ладно тебе, Огниша, это просто злоба во мне не успокоилась. Тоже не хватило бы духу.
В смятении я отвела взгляд. Кроме тонкого светлого силуэта матушки, не за что было больше зацепиться. Она ворочала пепел и угли палкой. Наверно, просто тянула время, ведь и без того долго простояла там.
Внутри все грызлась вина. Липкая и ужасающая. Хотелось снова забыть о ней хоть ненадолго, как забыла вчера посреди черного леса и сияния болотных огней. Пользы в ней не было, и смысла тоже. Но я знала, что ещё долго стану проживать одни и те же моменты в долгие, муторные бессонные часы. Представлять, что было бы, поступи я по-другому. Ковырять незаживающую рану…
От мыслей меня отвлекло какое-то движение на самом краю поля зрения. Я оглядела двор и кузницу внимательнее. Ничего. Опять посмотрела вперёд — и вот оно, снова. Что-то явно было там. Что-то, что я никак не могла разглядеть. Нечеткий силуэт вился у входа в кузницу, но стоило попытаться глянуть на него в упор — пропадал.
— Кузнец, — я растерянно указала на постройку. — Видишь там что-то?
Он долго приглядывался к кузнице, сощурившись, но в конце концов покачал головой.
— О чем это ты?
— Сама не пойму. — В голову вдруг пришла неизвестно откуда взявшаяся мысль. — А вы подкладов не находили?
— Нет. Под крыльцом искали, и в подполе, и в сарае.
— А в кузнице?
— Да с чего б… — хотел было возразить Бушуй, но осекся. Задумался.
Мы оба поднялись и пошли к кузнице. Я старалась глядеть боком, чтобы понять, движется ли то темное нечто и что оно будет делать при нашем приближении. Оно двигалось. Заметалось у порога, а потом вдруг скрылось из вида за углом.
Пока ни одной догадки не было, что это такое, но по спине пробежал противный холодок. Знакомое ощущение.
Кузница представляла собой хлипкую постройку из жердей и глины — чтобы в случае пожара не жалко было. Я опустилась на колени у порога, провела рукой по вытоптанной земле снаружи и внутри. Если и был подклад, то искать его следовало здесь.
— Раскопать бы.
Бушуй молча достал лопату. Копнул всего дважды в том месте, куда я указала, и лицо его помрачнело.
— Не слышал прежде, чтоб под кузню закапывали. Зачем бы?
Он быстро откидывал землю в сторону, и скоро стала видна грязная ткань мешка. Бушуй подцепил его вилами и вытянул наружу. Из прорех показалась солома, а внутри явно угадывались очертания черепа.
По телу снова побежали мурашки. Я нащупала на груди серебряный оберег, Символ Рода, и крепко сжала.
— Зачем?.. Думаю, хотели навести проклятие не просто на избу или любого из семьи, а именно на одного из вас. На тебя или твоих братьев, — предположила я. — А Млад… заходил в кузницу?
Бушуй угрюмо кивнул.
— И Зоряна заходила, — припомнила я следом. Сама посылала ее за углем для отвара. — Вот и прицепилось…
— Но почему к ним-то? Мы ведь с братьями каждый день тут работаем.
— К детям быстро порча цепляется. А ещё к больным и слабым, и тем, кто горе переживает. Так говорят.
Бушуй потыкал подклад вилами, сплюнул через плечо и поднял хмурый взгляд на меня.
— Как ты поняла, что он там? Ни в жизнь бы не подумал.
Что ему было ответить? Мне бы самой кто разъяснил.
— Да как-то само собой в голову пришло… Бушуй, надо тебе мешок этот сжечь, а остатки закопать на перекрестке. И пусть вся родня в бане хорошенько вымоется с солёной водой, чтобы сглаз снять.
— Откуда… — с вопросом приподнял брови мужчина, но договорить не успел.
За спиной послышались тихие медленные шаги. Обернувшись, мы увидели матушку. Она была мрачной и уставшей. Тени залегли под глазами, ввалившиеся щеки совсем побледнели. Пальцы почернели от углей, а кожу до локтей покрывали хлопья серого пепла. Она прижимала к груди глиняный сосуд с прахом, будто младенца.
— Что это вы тут делаете? — В ее скрипучем голосе все еще слышалась затаенная злоба. Она быстро окинула взглядом яму и мешок и, не дожидаясь ответа, развернулась. — Ну, можно идти.
— Но Доброгост…
— Чего старика ждать. У него свои заботы. А мы и сами столб вкопаем.
Бушуй хмуро кивнул, крикнул братьев. Взяли все необходимое и двинулись молчаливой процессией через все село к западному краю. Матушка впереди, следом Бушуй с тяжёлым столбом на плече. Я шла рядом с ним, с небольшой домовиной в руках, аккуратной, с резьбой по краю. Она была как настоящий дом с двускатной крышей, только без окон и с тремя стенами. Последнее земное пристанище Зоряны. Дом для духа.
Шли через центр села, и несколько человек из тех, что были вчера на тризне, присоединились к процессии. Остальные уступали дорогу и провожали нас с молчаливым почтением. По большей части люди выглядели растерянными и мрачными. Некоторые сопровождали долгие многозначительные взгляды кивком, будто заговорщики, которые молчаливо общаются друг с другом. Несложно догадаться, чего они кивают. Стояли столбом, пока горит чужое жилище, а то и сами подпалили его, уверенные, что вершат справедливое отмщение.
Прошли мы и мимо пепелища. Дымящиеся головни, обгоревший остов и черная печь с торчащей вверх трубой, которая словно палец указывала в небо, — вот и все, что осталось от избы. Хорошо хоть хлев стоял достаточно далеко, и на него не перекинулось пламя. Там, у стены, сидели дети с отрешенными лицами. Брат и сестра. Слезы подсыхали на их щеках. Женщина всхлипывала рядом, обхватив колени руками и уткнувшись в них лицом. Седая коса растрепалась, а рубаха была заляпана грязью и сажей. Народ глядел на них издалека, но близко не подходил.
Горько было на сердце. Горько, что так жестоки люди, и что я так беспомощна. И Томире помочь не смогла, и на сестру навлекла беду, и матушке лишь ненадолго
