— Я еду с Вами, Оля.
Она совершенно растерялась.
— Но я… Я живу так далеко, так далеко.
Тем лучше, возьмем автомобиль.
Письмо тринадцатое
Главная страница моей жизни
Дорогой Оля рассказала мне свою грустную историю. Ее отец, почтовый чиновник, небольшого отделения под Москвой, умер два года назад, когда Оля была в пятом классе гимназии, он не дослужил до пенсии, болезненная мать и дочь остались безо всяких средств. Мать шила, а девочка помогала матери, ей удалось закончить шесть классов гимназии, а потом повезло, как она выразилась, попасть в это кафе месяц тому назад, где она очень хорошо зарабатывала и освободила совсем больную мать от работы.
Обратите внимание, как странно, но для кого-то и для чего-то так было надо, то есть, я хочу сказать: «Оля попала в кафе месяц тому назад, а Дима за неделю до встречи со мной; а я посещала кафе в течение последней недели и с сегодняшнего дня мы все трое покинули его навсегда, а наши жизни, всех троих, сплелись вместе».
Ехали мы действительно долго. Оля жила где-то в пригородном районе. Наконец, вот и маленький домик. Около него стояла коляска, запряженная парой серых в яблоках. «Какие красавцы, что они тут делают, в этих бедных районах?» — мысль мелькнула, просто скользнула и затерялась.
Мы вошли в сени, в кухоньку. Спиной к двери сидел мужчина в сером пальто, обхватив голову обеими руками, локтями опираясь на стол. Казалось, он застыл в этой позе. «Что-то знакомое в этом затылке», — подумала я. В полуотворенную дверь следующей комнаты было видно, как кто-то склонился над кроватью больной.
— Подождем здесь, там доктор, — сказала Оля. В этот момент господин в сером повернулся к нам, я инстинктивно схватилась за горло и успела подавить чуть не вырвавшееся «Дима». Он был не менее меня ошеломлен. Он молчал.
— Милостивый Государь, — сказала я, придя в себя, — я не предполагала Вас встретить здесь.
— Милостивая Государыня, я не предполагал, что Вы можете посетить этот дом.
Можно было подумать, что мы враги. Оля смотрела растерянно на нас по очереди.
— Дмитрий Дмитриевич, я им не сказала, ей Богу не сказала, что Вы приедете с доктором, может, я сделала плохо? — лепетала растерявшаяся девушка.
— О нет, милая девочка, Вы сделали то, что мы не сумели бы сделать. Мне кажется, оба мы выдержали экзамен и не познакомились в кафе. Не правда ли? Разрешите представиться, Дмитрий Дмитриевич Д., — и осветил меня непередаваемым взглядом своих синих глаз.
Голос, улыбка его были не менее обворожительны, обаятельны, и весь он элегантный, изысканный, новый, светящийся.
Доктор поманил Олю. Мы с Димой остались в кухоньке. Не замечали, не чувствовали ее убожества, залитые горячим жаром неиспытанного, ни с чем не сравнимого, перевернувшего наши души чувства. От всего неожиданного мы были одинаково взволнованы, и оба молчали. Вошел доктор.
— Никакой надежды, самое большее, протянет до вечера. Я дам только успокоительное, иначе девочке одной будет трудно.
Дима взял с меня слово подождать его, обещая скоро вернуться, отвезти доктора, привезти лекарство и все, что необходимо. Они вышли. Я слышала шум отъезжающего автомобиля, но ведь пара серых его… «Почему же он воспользовался моим автомобилем? Господи, ведь это же для того, чтобы скорее вернуться», — мысль мелькнула и утонула в событиях сегодняшнего дня.
Сбросив мех, я прошла к больной. Исхудавшая с лихорадочно блестевшими глазами еще не старая мать Оли внимательно смотрела на меня.
* * *
— Оля мне Вас описала… Я бы Вас узнала, на улице бы узнала… — она закашлялась, большое кровавое пятно показалось на платке.
Больная беспокойно следила за Олей, пряча платок. Я чувствовала, что она хочет что-то мне сказать. Выслав Олю под каким-то благовидным предлогом, она шептала:
— Я знаю… Я умираю… Оля совсем одна останется… — кашель душил ее. — Молода… Страшно за нее.
— Пусть Вас ничто не беспокоит, я Олю увезу к себе, позабочусь о ней, успокойтесь, не разговаривайте.
Больная закрыла глаза, крупная слеза повисла на щеке, горячая сухая рука старалась пожать мою. Я сидела тихо, не шевелясь.
Смерть — знакомое, острое чувство потери, яркость присутствия дорогих ушедших. Умирающая, надорванная тяжестью работы и нищеты, истощенная болезнью, и во все это, как какой-то яркий обжигающий луч, врезается Дима. «Господи, да будет воля Твоя», — вырвалось первый раз из души, из сердца моего слова моей матери. Молнией осветили душу мою, и значение этих слов — полная приемлемость, подчинение воле Господа — стало понятно и близко. Сегодня, здесь, сейчас — это был первый кирпич моей веры, начало ее фундамента. Мы, русские, способны именно в вихре самых разнородных чувств: счастья не вмещающегося и одновременно горя, как рана кровоточащая, — охватить в этот момент, принять и понять Господа в сердце своем, той простодушной верой, присущей только нашей русской органической религиозности. В знании участвует разум — часть души. В вере же — вся душа, все силы ее, все наше существо и разум, и чувство и воля. Если Вам знакомо чувство горя, горя безысходного, то Вы в полости груди, вокруг сердца и в самом сердце чувствуете стеснение, боль, тоску, до легкого покалывания. Также в полости груди, вокруг сердца и в самом сердце Вы чувствуете теплоту, ни с чем не сравнимую радость, особую, непобедимую в момент, когда вспыхивает вера, это то, что я сейчас поняла, почувствовала первый раз в моей жизни. И каждый раз потом, когда я вспоминала об этом моменте, я ощущала внутреннее тепло, сознание, что я не одна, и, что я нашла что-то необыкновенно ценное, принадлежащее только мне, и никто не в силах это отнять у меня.
Больная забылась, я тихо высвободила руку, мне захотелось согреть молодое сердечко, приласкать, утешить Олю. Вернулся Дима, привез лекарство и массу пакетов и кульков.
— Это Вам, Олечка, чтобы в лавочку не ходить, — затем оставил ей номер своего телефона. — Позвоните из ближайшего места и, если к телефону подойдет Савельич, можете ему сказать все, как мне.
Обещал завтра быть. Мы уехали.
Еще так недавно, только вчера, сидели за разными столами, далеко друг от друга, были таинственны, неведомы, корректны, официальны. А сегодня, сейчас, в коляске, сидели рядом, наши одежды касались. От такой близости, неожиданности, мы были оба одинаково взволнованы. Ни один из нас не думал, не предполагал ничего подобного.
— В Лосиноостровскую, — сказал Дима кучеру. «Почему в Лосиноостровскую? — подумала я, — А разве не все равно?» Если бы он спросил: «Хотите прокатиться?» Ясно, не по Москве же кататься, а так же ясно, что хочу кататься, хочу воздуха, движения.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
