Певцов слово свое сдержал – получив долгожданные триста долларов, он, пусть и с трудом, покинул оккупированный Никарагуа. Раздобыть нужные ему сведения в Америке было куда легче, и Петруша записал в дневник все, что узнал о Уокере. Тот жил в Нью-Орлеане, хотя успел поездить и по Европе. Он получил диплом врача уже в 19 лет, и два года провел во Франции и Германии; вернувшись, он неожиданно для родственников бросил медицину, выучился на юриста, но и этого ему показалось мало – он занялся журналистикой. Словом, среди знакомых Уокер слыл человеком многих достоинств и способностей – всего за год он стал автором и одним из издателей газеты «Нью-Орлеан крисчен». Встретив красавицу Элен Мартин, Уокер влюбился в нее без памяти. Девушка, после перенесенной в детстве болезни, была лишена голоса и слуха, но благодаря уму и обаянию, стала одной из самых желанных красавиц Нью-Орлеана. Она отвечала Уокеру взаимностью, была назначена дата свадьбы… но девушка умерла. Убитый горем журналист очень изменился после потери. Уехал из города, отправился в Центральную Америку… далее его путь был Певцову уже известен.
Теперешние свои идеи и подозрения Петруша уже не мог объяснить горячкой, вызванной укусом какого-нибудь экзотического муравья. Просмотрев архивы семьи Уокеров, он обратил внимание на портрет юного Уильяма, сделанный еще до того, как он отправился учиться сначала в Пенсильванский университет, а затем в Европу. Пятнадцатилетний Уокер был очень хорош собой, высокий лоб и умные глаза выдавали в нем человека незаурядного, но… он мало походил на свои поздние изображения.
«Из Европы вернулся уже другой человек… – писал Петруша. – Я почти уверен в этом. Родные не видели его четыре года, причем в период, когда внешность человека наиболее подвержена изменениям. К тому же родственники были все дальние, и престарелые, и Уокер почти с ними не общался после возвращения. В дальнейшем, думаю, никто не хотел разбираться в жизненных перипетиях члена семьи, который запятнал их фамилию, сделавшись, по сути, пиратом, а затем и диктатором. Следуя за таинственным мистером Х. я отправляюсь в Гейдельберг».
Чем дальше продвигался в своих поисках Певцов, тем более он был уверен в том, что Уокер и Мозетти – одно лицо. Карл Поликарпович медленно пролистывал тетрадь, стараясь не упустить ничего. Как и предупреждал его Петр, настал момент, когда Клюев перестал верить в теорию, изложенную в дневнике. Безумие, бред, больная фантазия – так он говорил себе мысленно, однако оторваться от страниц, заполненным такими убедительными, разумными словами, не мог.
Петруша проследил путь Уокера до Гейдельбергского университета. И там получил подтверждение своей идеи. Настоящий Уильям Уокер умер – по иронии судьбы, от той же болезни, что несколькими годами позже лишила его (или уже Мозетти?) возлюбленной. Холера сожгла его в считанные дни. Рядом с ним, в последние часы, находился его друг, тоже студент – Николо Паскони.
Который в письмах Уильяма родственникам, был описан как «чрезвычайно обаятельный молодой человек, около двадцати лет, брюнет, владеющий в совершенстве несколькими языками (в том числе и русским), наделенный многими талантами в самых различных научных сферах».
И который после смерти Уокера исчез бесследно, словно бы его и не было.
Клюев утер пот платком. Неслыханные выводы Петруши заставили его одновременно испытывать и страх, и волнение, и предвкушение. Он прочел около половины дневника – что же будет дальше?
Дальше Петруша отправился в Россию – потому что именно оттуда, судя по записям университета, приехал «итальянец». И снова архивы, письма, старые портреты. Чем глубже в историю погружался Певцов, тем сложнее было найти какие-то достоверные свидетельства, ведь лет прошло немало, и живых очевидцев найти не представлялось возможности. Но тем более усердно он разыскивал даже малейшие зацепки, и умудрялся свести воедино оборванные ниточки биографии «мистера Х.». Причем каждый, исключительно каждый его вывод основывался на каком-либо документе, либо личной встрече, либо изображении. Это-то и пугало Клюева. Если бы он не знал, что существование бессмертного человека, с легкостью примеряющего на себя чужие личины было невозможно – он бы поверил Певцову сразу. Потому что доказательства тот приводил железные.
Николо Паскони через некоторое время, которое въедливый Петруша как бы отлистывал назад, превратился в Николая Пасюкова. Темноволосого человека лет около тридцати, который весьма отличился в Бородинском сражении. Правда, как выяснилось, до этого самого сражения никакого «солдата Пасюкова» не существовало. А вот на портрете, изображающем маршала Мюрата и его кавалеристов, в углу вполне узнаваемо вырисовывалось лицо Мозетти-Уокера-Паскони, одетого в драгунскую форму, и с эполетами суб-лейтенанта. Художник любовно и кропотливо выписывал детали на картине, не забыл и про номер на драгунской медной каске. Номер указывал на полк, в котором служил, как выяснил Певцов, отправившись в Париж – некто Жак… Мозетти.
– Черт меня побери! – вслух выругался Карл Поликарпович. – Чертов Жак! Петруша, во что ты меня втянул?… Как же это?
Он с жадностью приник к дневнику, в нетерпении переворачивая страницы.
– 1812… 1810… – зашептал Клюев. – Джакомо Мелина… знакомая фамилия… 1800… Франция, Италия… 1795…
Фабрикант уставился на лист, вклеенный в дневник, который только что развернул. Пробежал его глазами, потом перечитал более внимательно, еще раз.
– Этого не может быть… Это ведь…
«Краткое жизнеописание Великого Магистра Египетской ложи, графа Феникса, также известного как Тискио, Мелина, граф Гарат, маркиз де Пеллегрине, Бельмонте, при рождении нареченного Джузеппе Бальзамо…»
Клюев лихорадочно стал копаться в прошлых письмах Певцова. Так и есть. Фамилии в точности совпадали с теми, какие Жак выдумывал для фальшивых документов, с которыми исколесил всю Европу с 1908 по 1910 годы… Карл Поликарпович вернулся к листу, вклеенному в дневник Петруши.
«… при рождении нареченного Джузеппе Бальзамо, но более всего известного как граф Калиостро».
– Калиостро! – вновь не сдержавшись, воскликнул Клюев. – Тот самый! Известный авантюрист!
Он вскочил, ринулся к вешалке, подхватил пальто, подбежал обратно к дневнику. На листе плясали слова: «Мартелло… фальшивые клады… философский камень… Мадрид… украдено ожерелье… английские масоны… вызов духов с помощью магии, секрет бессмертия… сеанс омоложения, Петербург… умер в тюрьме в Риме в 1795 году…». Карл Поликарпович схватил дневник, сунул его во внутренний карман пальто, и выбежал из кабинета.
Он пронесся мимо удивленных рабочих, словно цунами – с выпученными глазами, встопорщенными усами и покрасневшим лицом. Вид его был ужасен – кухарка Варвара, попавшаяся ему на пути, взвизгнула и, уронив на пол супницу, отскочила к стене. Клюев вылетел на улицу, махнул было рукой, подзывая извозчика, но, не увидев на дороге ни единого транспорта, запахнул пальто и выругался страшно.
И, в ясный воскресный день тринадцатого марта, побежал в сторону Николаевской, 23.
Визит четырнадцатый
Яков аккуратно набрал в длинную стеклянную пипетку раствор и капнул в колбу. Светло-розовая жидкость запузырилась. Он отклонился, поднял на лоб защитные очки с кожаным наглазником, прилегающим плотно к лицу, и стал наблюдать за процессом. В лаборатории Яков был один. Солнце играло радугами на многочисленных колбах и сосудах, пробирках и аппаратах для перегонки. В углу стоял граммофон, и из раструба теплого бронзового цвета лился сладкий голос Вертинского.
– В бананово-лимонном Сингапуре… – мурлыкал, подпевая, Яков. – В бу-у-ури…
Бурление в колбе прекратилось, и жидкость внезапно стала темнеть, бесповоротно уходя в темно-вишневый цвет.
– Вы плачете, Иветта, что наша песня спета… – грустно произнес Яков и, подхватив колбу щипцами за горлышко, отнес ее к бадье, куда вылил содержимое. Наполнил новую колбу розовым раствором, поджег горелку и принялся набирать в пипетку следующую порцию реактива.
Но потом, прервавшись, поднял голову, словно бы прислушиваясь к чему-то внутри, и тихо, себе под нос, сказал:
– О… не вовремя как. Черт.
Буквально через секунду раздался грохот – кто-то тарабанил во входную дверь. Затем послышался приглушенный голос Адама, низкий рык Клюева и, видимо, последний взял верх, потому что дверь в лабораторию распахнулась, и неожиданный гость ворвался в помещение.
Художник мог бы писать с Карла Поликарповича гневного Ахилла, убавив ему пуд-другой веса, или же иллюстрацию к познавательной книге Брема, с подписью «Разъяренный носорог».
– Яков! – Крикнул драматично Клюев и тут же заозирался, высматривая кого-то. – Яков, поговорить надобно!
