В спектакле Георгия Александровича он становился понятием всеобъемлющим. Им в равной степени были заражены все: и Городничий (Кирилл Лавров) не являлся исключением. Прожженный плут, запугавший вокруг всех купцов, унтер-офицерских жен и прочих обитателей городка, включая свое ближайшее окружение, он по себе знал силу страха. Страха особого рода, перед которым меркнут все иные страхи. Страх лишиться власти над людьми — вот что правило умным, хитрым, ловким Городничим Кирилла Лаврова! Страх перестать быть Начальством, Важным лицом… Он был даже по-своему интеллигентен, этот Городничий, манеры его были мягкими, вкрадчивыми, лишь иногда в голосе начинал звучать металл — и уж тогда всех охватывал трепет.
Со стороны Товстоногова было, конечно, довольно смело назначить на роль Городничего именно Кирилла Лаврова, ставшего к этому времени «знаком» совсем иной породы людей, но режиссер хорошо знал масштаб своего артиста, знал его еще не до конца раскрытые возможности, его потаенную любовь к острой форме. И знал, что подобное разрушение устоявшегося штампа пойдет на пользу спектаклю, усилив его звучание.
Думаю, что немалую радость принес Георгию Александровичу отзыв о спектакле критика Юрия Зубкова, писавшего в газете «Правда»: «…насколько этот Городничий, несущий на себе печать интеллигентности, напоминающий, скорее, не служаку-солдафона, а обаятельного, мыслящего офицера, соответствует гоголевскому образу?» — ведь именно в этом была его цель: не штамповать очередного «Ревизора», в котором все уже ясно, а прочитать комедию Н. В. Гоголя так, чтобы у зрителя возник совершенно новый взгляд, чтобы понятна стала современность и вневременность этой комедии.
Юрий Рыбаков замечательно точно отмечал: «Современный взгляд режиссера ищет в пьесе закономерность развития истории. „Ревизор“ сегодня предстает пьесой о неизбежности исторического возмездия, а не комедией о судьбе попавшего впросак городничего, спектакль говорит о том, что сбылось и не могло не сбыться гневное пророчество Герцена, данное в „Былом и думах“: „Но пусть они знают: один палач за другим будет выведен к позорному столбу истории и оставит там свое имя“».
И в соответствии с подобным пафосом городничего должен был и мог играть артист не просто хороший и известный, а — крупный, значительный, через которого раскрывалась бы в полной мере трагедия нравственно искалеченного человека. А для Товстоногова и для Лаврова в комедии «Ревизор» прежде всего была важна ее внутренняя трагическая наполненность…
В литературоведении эта мысль была уже не нова. Крупнейший исследователь творчества Н. В. Гоголя Юрий Манн писал, что, читая и перечитывая «Ревизора», мы «в какой-то момент словно замечаем вокруг комедии характеров мерцающий, беспокойный отсвет. Трагедийное звучание гоголевского смеха усиливается. На нас смотрит страшное, каменеющее лицо „меркантильного века“».
К тому времени, когда товстоноговский «Ревизор» появился на сцене Большого драматического, Кирилл Лавров вошел в зрительское сознание не только как артист, амплуа которого — герой безусловно положительный, утверждающий правду, справедливость, мужество, но и как исполнитель роли Ленина, роли, до которой допускались «высшими инстанциями» лишь избранные. И вдруг он — Городничий из гоголевского изнаночного мира, мира страха и угодничества! Это был шок, но шок умело спланированный и мастерски подготовленный.
Кирилл Юрьевич Лавров рассказывал впоследствии: «Когда я получил назначение на роль Городничего, то вначале просто растерялся: такое обилие материалов! А хотелось, конечно, найти свой подход к образу. Снова и снова перечитывал Гоголя и выделил для себя в его замечаниях „для господ актеров“ слова о Городничем: „Очень неглупый по-своему человек… Говорит ни громко, ни тихо, ни много, ни мало“. Тогда я понял, что совсем не обязательно, чтобы был Городничий огромного роста, с пудовыми кулаками и узким лбом. Я играю его житейски мудрым, плутоватым».
Лавров играл в первую очередь человека умного — тем страшнее и гаже выглядели его поступки, его почти откровенное пресмыкательство перед «фитюлькой» Хлестаковым, его поведение с купцами. И, конечно, в концепции Товстоногова Сквозник-Дмухановский был фигурой центральной: его страх был ощутим почти физически, он был липким и неотвязным буквально в каждом эпизоде — и когда Городничий читал письмо о приезде ревизора своему ближайшему окружению, и когда собирался на встречу с Хлестаковым, надев от ужаса на голову футляр вместо шляпы, и когда кругами ходил вокруг Хлестакова в трактире, желая умаслить, ослепить, соблазнить… Потому что постоянно мерещился Городничему призрак скорой расплаты за все его деяния — зловещая фигура в черном, мерно качающаяся в тарантасе и время от времени приближающаяся к нему, встающая на место Хлестакова.
А в финале Сквозник-Дмухановский буквально расцветал на глазах — мечты о Петербурге, о его жизни в столице пьянили и горячили воображение. Он обходил гостей под ручку с Анной Андреевной так, словно уже находился на светском рауте и репетировал благосклонные приветствия и мягкие улыбки во все стороны.
«Городничий, созданный Лавровым, — писал Эмиль Яснец, — быть может, больше других персонажей спектакля рассказывает нам не столько о страхе, сколько о том, как разрушается, калечится страхом даже по-своему неглупый человек. Как в определенной социально-исторической среде посредством страха создаются ложные, дутые авторитеты».
Спустя два года, в 1974-м, Георгий Александрович Товстоногов задумал эксперимент. Он ставил «Ревизора» в Национальном театре в Будапеште и решил устроить «обмен» — в ленинградском спектакле Городничего должен был сыграть известный венгерский актер Ференц Каллаи, а в будапештском — Кирилл Лавров. Это было чрезвычайно сложно не только из-за языкового барьера, но и потому еще, что каждый из артистов должен был работать в чужой для него труппе. Конечно, в этом эксперименте скрывался огромный профессиональный интерес — как будет ощущать себя артист в рамках единой режиссерской концепции, но иначе наполненной? Ведь известно, что спектаклей-близнецов не может быть по определению, потому что актерские индивидуальности невольно начинают диктовать режиссеру некие уточнения и отступления от твердо сформулированной концепции. Георгия Александровича Товстоногова эта задача невероятно увлекла, венгерская сторона тоже отнеслась к идее серьезно: несмотря на то, что БДТ был в Венгрии на гастролях и зрители успели узнать и полюбить артистов труппы, за два месяца до дебюта Кирилла Лаврова на будапештской сцене по венгерскому телевидению были показаны картины с его участием. А дебют Ференца Каллаи уже состоялся в Ленинграде и прошел с большим успехом. Перед началом спектакля с участием венгерского актера Кирилл Лавров вышел на сцену БДТ и произнес несколько слов в поддержку Каллаи, с которым они успели подружиться — все время, свободное от репетиций, они проводили вместе в прогулках по Ленинграду, в музеях. И весь спектакль Лавров простоял за кулисами, волнуясь за своего нового друга и всячески подбадривая его жестами, глазами…
И вот теперь он оказался в том же положении, что Каллаи в Ленинграде. В Будапешт прилетела вместе с ним жена, Валентина Александровна, которая как могла поддерживала Кирилла Юрьевича и успокаивала его.
За дни, отпущенные на репетиции (их планировалось пять, но после третьей, когда венгерские артисты устроили Лаврову овации, Георгий Александрович сказал: «Кира, хватит репетировать. У вас все получается. Давайте играть!»), Кириллу Лаврову, не Городничему, а артисту, пришлось испытать еще один страх — страх перед зрителями, который был в каком-то смысле сильнее страха Городничего: венгры известны как страстные театралы, кроме того, многие из них — истинные почитатели таланта Ференца Каллаи. Как они примут его? И примут ли?..
Вот как описывает дебют Лаврова на венгерской сцене Эмиль Яснец: «Ни одного свободного места в зале в этот вечер 18 мая 1974 года. Собралась вся театральная критика Будапешта, журналисты из газет, актеры, режиссеры, театральные деятели, члены советского посольства в Венгрии. Перед занавесом — Ференц Каллаи. Он вспоминает дни, проведенные в Ленинграде, когда его друг Кирилл Лавров „был эмоциональным руководителем, дирижером всего того, что со мною происходило. Все мои профессиональные, человеческие, творческие пожелания выполнялись им так, что подобного в моей жизни еще не было.
После определенного возраста трудно уже говорить такие слова, как дружба, любовь, но все его поведение придало новое содержание, новое значение этим словам, потому что он находил для выражения этого такую чистую, прекрасную форму, что в каждом его жесте я чувствовал тепло братской дружбы.
А теперь, продолжал Каллаи, он стоит там, где стоял я в Ленинграде. Стоит на другой стороне медали, созданной по концепции Товстоногова. Пусть ему никто не завидует, потому что, я думаю, ему так же тяжело, как было мне в эти секунды. Мне хотелось бы, чтобы он почувствовал, насколько мы любим, ценим и уважаем его, и мне хотелось бы, чтобы он чувствовал себя на нашей сцене хотя бы почти так же хорошо, как чувствовал себя я среди артистов ленинградского Театра имени Горького. Мне хотелось бы, чтобы он не только прожил с нами прекрасные театральные вечера, я был бы рад, если бы он почувствовал атмосферу прекрасного весеннего Будапешта и полюбил нашу столицу так, как я полюбил Ленинград…“
