— Почему не тебе?
— Ты хотел мне что-то сказать? — я потянулась за палкой, чтоб потолочь белье. — Вот и скажи, где ты прячешь Флер!
— Ну нет, любимая! — с тихим смешком проговорил он. — Виноват!
— Уж это точно! — отрезала я.
— Нет, кроме шуток, Жюльетта…
Я сняла плат, чтоб удобней было стирать; кончиками пальцев он провел мне по изгибу шеи.
— Мне нужно, чтобы я мог тебе доверять. Больше всего на свете я хочу, чтобы вы с Флер были вместе. Едва я закончу здесь свои дела…
— Закончишь? Когда?
— Надеюсь, что скоро. Замкнутое пространство чуждо моей натуре.
Я вылила еще кувшин воды в чан, громадной лавиной взметнулся душный пар. Еще немного поколотила белье, прикидывая, что он задумал на этот раз.
— Должно быть, очень они для тебя важны, — сказала я наконец. — Эти твои дела.
— Ты так думаешь? — насмешливо бросил он.
— Не для того ведь, чтоб дурить мозги монашкам, ты забрался в эту глушь!
— Возможно, ты и права, — сказал Лемерль.
Я взялась за деревянные щипцы, подцепила ими из чана белье, перекинула в корыто с крахмалом.
— Ну, говори! — я повернулась к нему с щипцами в руках. — Зачем ты здесь? Что тебе здесь надо?
Он шагнул ко мне и к моему изумлению очень нежно поцеловал меня в лоб.
— Дочь твоя на рынке, — мягко сказал он. — Хочешь с ней повидаться?
— Только без шуток!
Я опустила щипцы, рука моя дрожала.
— Без шуток, Летунья! Обещаю.
Флер поджидала нас на краю мола. Хоть нынче и был рыночный день, на сей раз торговки рыбой и ее повозки не было видно. Теперь при Флер был седой старик, по виду крестьянин, в приплюснутой шляпе и куртке из грубой шерсти, рядом сидели ребятишки, пара мальчуганов. Интересно, куда подевалась та жена рыбака; по-прежнему ли живет у нее Флер или же все это уловка, чтоб сбить меня с толку. А, может, теперь ее опекун этот седой? Он ни произнес ни слова, когда я подошла к Флер и обняла ее. Его пустые молочно-голубые глаза не отразили ни малейшего любопытства. Он то и дело прикладывался к кусочку лакрицы, немногочисленные уцелевшие зубы окрашивались коричневатым соком. Кроме челюстей все остальное в нем оставалось недвижимым. Судя по всему он был глухонемой.
Как я и думала, Лемерль наедине с дочерью меня не оставил. Он сидел, отвернувшись, в нескольких ярдах от нас на прибрежном каменном валу. Видно, Флер немного сковывало его присутствие, но я отметила, что теперь она не так бледна, что поверх серого платьица у нее повязан чистый красный фартук, а на ногах деревянные сабо. Встреча была и сладкой, и горькой; Флер уже разлучена со мной чуть больше недели и к разлуке стала привыкать, сиротский взгляд исчез, появилось нечто непонятное и пугающее. Даже за такой короткий срок она явно стала другой, повзрослела; если ничего не изменится, через месяц совсем станет на себя не похожа, это будет уже чужой ребенок, лишь отдаленно напоминающий мою дочь.
Я не осмеливалась спросить, где ее держат. Просто прижала к себе, зарылась лицом в ее волосы. Они чуть пахли сеном, и мне подумалось: не на ферме ли? Впрочем, пахло от нее еще и хлебом, значит, это может быть и пекарня. Я рискнула взглянуть на Лемерля, который, казалось, погруженный в свои мысли, смотрел на волны прибоя.
— Ты не хочешь познакомить меня с этим господином? — произнесла я наконец, кивнув на седого.
Казалось, старик не слышит. Как и Лемерль.
— Я бы хотела все-таки его поблагодарить, — продолжала я, — если это он заботится о тебе.
Лемерль со своего наблюдательного пункта замотал головой, даже не потрудившись обернуться.
— Ну-у-у… Может… Я сегодня вернусь домой?
— Не сегодня, солнышко. Но скоро. Обещаю тебе.
Я выставила знак от сглаза.
— Ладно! — Флер тоже растопырила свои пухлые детские пальчики. — А Яник меня плеваться научил. Хочешь посмотреть, как получается?
— Не сейчас, прошу тебя. А кто такой Яник?
— Один мальчишка. Он хороший. У него кролики есть. Ты принесла Муш?
Я отрицательно покачала головой.
— Смотри-ка, Флер, какая красивая лодочка! А там, где ты живешь, есть лодки?
Кивок Флер и взгляд Лемерля с каменной стены.
— А ты бы хотела, Флер, прокатиться на лодке?
Она отчаянно замотала головой, так что запрыгали шелковые кудряшки.
Я упорно не отставала, стараясь не упустить случай:
— Ты сегодня сюда на лодке приплыла? Да, Флер? Или по дамбе пришла?
— Прекрати, Жюльетта! — оборвал меня Лемерль. — Или я устрою так, что она больше сюда не придет!
Флер сверкнула на него глазами:
— Я хочу еще прийти! Хочу обратно в монастырь, там кошка и цыплята.
— Ты вернешься туда! — Я обняла Флер, едва сдерживая слезы. — Обещаю тебе, Флеретта, ты вернешься!
По дороге домой Лемерль был необычайно со мной обходителен. Посадил позади себя на лошадь и некоторую часть пути все пускался в воспоминания о былых временах, об Элэ, о Ballet des Gueux, о Париже, о Пале-Рояле, о Grand Carnival, Théâtre des Cieux, о триумфах и невзгодах прежних лет. Я говорила мало, что, казалось, его не смущало. Возвращенные к жизни звуками его голоса веселые призраки прошлого витали над нами. Пару раз я даже готова была рассмеяться; странная, незнакомая улыбка застыла у меня на губах. Если бы не Флер, я позволила бы себе рассмеяться. Но впереди сидел мой враг. Он был для меня — как дудочник из немецкой сказки, избавивший город от крыс, затем, когда горожане не заплатили ему за услугу, увлекший их детей под звуки своей дудки прямо в разверстую преисподнюю, и их крики потонули под землей. А ведь как приплясывал, какую веселую песенку наигрывал им…
15
♥
27 июля, 1610
Когда мы вернулись, в монастыре царил полный переполох. Мать Изабелла поджидала нас у сторожки, бледная, встревоженная. Сказала, что у них происшествие.
— Что случилось? Что? — озабоченно спросил Лемерль.
— Было явление! — с трудом выговорила Изабелла. — Нас искушали дьяволы! Сестра Маргерита молилась в часовне. За упокой души моей п-предшественницы. За упокой души М-матери Марии.
Лемерль молча слушал ее спотыкающийся рассказ. Настоятельница рассказывала сбивчиво, отрывисто, то и дело повторяясь, как бы сама пытаясь постичь смысл происшедшего.
Маргерита, все еще взбудораженная после утренних событий, отправилась одна в часовню молиться. Преклонила колени на маленькой prie-dieu[48], стоявшей перед закрытой дверью в крипту. Прикрыла глаза в молитве. Через какое-то время ее отвлек металлический звук. Открыв глаза, она увидела у входа в крипту фигуру в коричневом плаще монахини-бернардинки с белой льняной манишкой. Лицо было скрыто под накрахмаленным кишнотом.
В тревоге вскочив, Маргерита крикнула монахине, чтоб та назвала свое имя. Но от страха колени подкосились, и Маргерита осела на пол.
— Отчего ты так испугалась? — удивился Лемерль. — Верно, это был кто-то из наших престарелых сестер. Например, сестра Розамонда или же сестра Мари-Мадлен. Каждая иногда, особенно в жаркую погоду надевает кишнот.
— Теперь его не надевает никто! — выпалила Мать Изабелла. — Никто!
Но на этом рассказ не закончился. Отвороты белого головного убора, манишка, даже руки неведомо откуда возникшей монахини были забрызганы кровью. Мало того, — тут Мать Изабелла даже перешла на шепот — крест монахини-бернардинки, обычно нашитый спереди, был сорван, следы ниток еще можно было разглядеть на забрызганном кровью батисте манишки.
— Это была Мать Мария, — холодно отрезала Изабелла. — Мать Мария, восставшая из мертвых.
Не сдержавшись, я сухо бросила:
— Все это выдумки! Вы же знаете Маргериту. Ей вечно всякое чудится. В прошлом году привиделось, будто из трубы пекарни вылетают черти, — а там под крышей свили гнездо обыкновенные галки. Люди с того света не возвращаются.
— А вот и нет, возвращаются! — резко, с детским упрямством перебила меня Изабелла. — Мой дядя, епископ, сталкивался с подобным много лет назад в Аквитании.
— С чем же? — Насмешку скрыть мне не удалось. Изабелла метнула на меня взгляд, явно прикидывая, какую еще епитимью наложить на меня теперь:
— С черной магией!
Я в изумлении уставилась на нее, не зная что и сказать.
— Такое не укладывается в голове, — произнесла я наконец. — Матушка Мария была женщина добрейшая, праведнейшая. Как это можно, чтобы…
— Лукавый может принимать разные обличья по своему усмотрению, — холодно припечатала Изабелла. — Все эти знаки — осквернение кровью, мои сны и теперь это дьявольское явление… Какие могут быть сомнения? Какие еще нужны доказательства?
Слушать это было выше моих сил:
— Человек с больным воображением способен видеть то, чего на самом деле нет. Если бы не только Маргерите явилось это… видение, то…
