Рылеев.
Маия 12 дня 1825.
Бестужев еще в Москве.
Адрес: Александру Сергеевичу Пушкину etc. etc. etc. [327] Ко мне адрес: в доме Американской Компании, у Синего моста.
171. Л. С. Пушкину. Первая половина мая 1825 г. Михайловское.
Жив, жив Курилка!Как! жив еще Курилка журналист?— Живёхонек! всё также сух и скученИ груб, и глуп, и завистью размучен,Всё тискает в свой непотребный листИ старый вздор и вздорную новинку.— Фу! надоел Курилка журналист!Как загасить вонючую лучинку?Как уморить Курилку моего?Дай мне совет. — Да… плюнуть на него.
-
Вот тебе требуемая эпиграмма на Каченовского, перешли ее Вяземскому. А между тем пришли мне тот В.[естника] Евр.[опы], где напечатан 2-ой разговор лже-Дмитриева, это мне нужно для предисловия к Бахч.[исарайскому] Фонт.[ану]. Не худо бы мне переслать и весь процес (и Вестн.[ик] и Дамс.[кий] Жур.[нал]).
Подпись слепого поэта тронула меня несказанно. Повесть его прелесть — сердись он, не сердись — а хотел простить — простить не мог достойно Байрона. Видение, конец прекрасны. Послание, может быть, лучше поэмы — по крайней мере ужасное место, где поэт описывает свое затмение, останется вечным образцом мучительной поэзии. Хочется отвечать ему стихами, есть ли успею, пошлю их с этим письмом.
Гнедич не получил моего письма? Жаль, оно, сколько помню, было очень забавно. В том же пакете находилось два очень нужные — тебе и Плетневу. Что Плетнев умолк? Конечно бедный болен, Иль Войнаровским недоволен — к стати каковы мои замечания? надеюсь, не скажешь, что я ему кажу — а виноват: Войн[аровский] мне очень нравится. Мне даже скучно, что его здесь нет у меня.
Если можно, пришли мне последнюю Genlis — да Child-Harold — Lamartine [328](то-то чепуха должна быть!), да вообще что-нибудь новинького, да и Старину. [329] Талию получил и письмо от изд.[ателя]. Не успел еще пробежать: Ворожея показалась мне du bon comique [330]. А Хмельницкой моя старинная любовница. Я к нему имею такую слабость, что готов поместить в честь его целый куплет в 1-ую песнь Онегина (да кой чорт! говорят, он сердится, если об нем упоминают, как о драмм. писателе). В.[яземский] прав — а всё — таки на него сердит. Надеюсь, что Дель.[виг] и Бар.[атынский] привезут мне и Анахарзиса Клоца, который верно сердится на меня за то, что мне не по нутру Резвоскачущая кровь Гриб.[оедова].
Дельвигу объятия мои отверсты. Жду от него писем из эгоизма и пр., из аневризма и проч.
Письмо Ж.[уковского] наконец я разобрал. Что за прелесть чертовская его небесная душа! Он святой, хотя родился романтиком, а не греком, и человеком, да каким еще!
Тиснуть Сарское Село и с Нотой. Напрасно объявляли о Бр.[атьях] Разб.[ойниках]. Их бы можно [хорошо бы] напечатать и в Разн.[ых] Стих.[отворениях]. Богатая мысль напеч. Нап.[олеона], да цензура…. лучшие строфы потонут…
172. К. Ф. Рылееву. Вторая половина мая 1825 г. Михайловское.
Думаю, ты уже получил замечания мои на Войнаровского. Прибавлю одно: везде, где я ничего не сказал, должно подразумевать похвалу, знаки восклицания, прекрасно и проч. Полагая, что хорошее писано тобою с умыслу, не счел я за нужное отмечать его для тебя.
Что сказать тебе о думах? во всех встречаются стихи живые, окончательные строфы Петра в Остр.[огожске] черезвычайно оригинальны. Но вообще все они слабы изобретением и изложением. Все они на один покрой: составлены из общих мест (Loci topici). Описание места действия, речь героя и — нравоучение. Национального, русского нет в них ничего, кроме имен (исключаю Ив.[ана] Сусанина, первую думу, [331] по коей начал я подозревать в тебе истинный талант). Ты напрасно не поправил в Олеге герба России, Древний герб, с.[вятой] Георгий, не мог находиться на щите язычника Олега; новейший, двуглавый орел, есть герб византийский и принят у нас во время Иоанна III. Не прежде. Летописец просто говорит: Таже повеси щит свой на вратех на показание победы.
Об Исповеди Наливайки скажу, что мудрено что-нибудь у нас напечатать истинно хорошего в этом роде. Нахожу отрывок этот растянутым; но и тут конечно наложил ты свою печать. Тебе скучно в Петерб.[урге], а мне скучно в деревне. Скука есть одна из принадлежностей мыслящего существа. Как быть. Прощай, Поэт — когда-то свидимся?
173. И. И. Козлов — Пушкину. 31 мая 1825 г. Петербург.
St. Pétersbourg, le 31 Mai 1825.
Mon cher Pouchkine,
Il m'est impossible de vous exprimer l'extrême plaisir que m'ont causé vos charmants vers; ce fut vraiment un délicieux instant dans ma vie et je vous en remercie chaudement. Ce n'est pas le peu de talent que je puis avoir, mais mon admiration pour le vôtre et le sincère attachement que je vous porte, qui justifient le premier hémistiche du 7-e vers; encore une fois merci et grand merci: il a été droit à mon coeur!
J'ai lu le 2-d chant de Эвгений Онегин; c'est un charme: j'ai lu aussi les poésies fugitives; parmi celles que je ne connaissais pas encore, j'en ai trouvé qui me paraissent inimitables: La fille de Czerni-Georges, les versets du Coran et deux Elégies surtout m'ont tourné la tête. Quand je veux faire des vers, je lis mon Byron, Joukovsky et vous, et tant bien que mal notre imagination fermente et je me mets à chanter. J'espère que votre triple inspiration ne m'abandonnera pas dans mon nouveau petit poème, c'est la Princesse Dolgorouky-Chérémétieff: je trouve que ce sujet est infiniment touchant. Je n'ose pas dire que la Дума de Reileeff, qui porte ce nom, soit sans mérite; mais il me semble qu'elle n'empêche pas de tenter un petit poème de 7 à 800 vers. Mon plan est fait et quelques fragments aussi, mais avant tout c'est ma Fiancée d'Abydos, qui viendra se présenter à votre porte.
Je vois votre frère et tous nos amis très souvent; Baratinsky nous arrive, dans quelques jours, ainsi que Viazemsky, mais en revanche Tourguénieff part; c'est une perte irréparable. Si vous lisez nos journaux, vous verrez que Boulgarine ne se rappelle plus qu'une seule chose, concernant Tourguénieff, c'est qu'il prend beaucoup de café et gobe des mouches en avalant ses craquelins. Nos journalistes deviennent de jour en jour plus plats. Vos deux Epigrammes contre celui de Moscou font mourir de rire, surtout Basile et Michel; ceux d'ici en mériteraient de semblables; mais si vous voulez du verbiage français dans un autre genre, lisez le nouveau poème de Lamartine sur Harold; malgré quelques beaux vers, c'est de ce galimatias double dont parle Beaumarchais. Je finis cette lettre peut-être beaucoup trop longue: pardonnez si j'ai osé vous traiter comme une ancienne connaissance, je vous demande votre amitié, cher Pouchkine, et fais des voeux ardents pour votre bonheur.
Je vous embrasse de tout mon coeur et suis à jamais tout à vous
Jean de Kasloff [332]
174. Анне H. Вульф. Март — май 1825 г. (?) Михайловское.
Voici, Mademoiselle, encore une lettre pour mon frère. Je Vous supplie de la prendre sous votre protection. De grâce, les plumes que vous avez eu la magnanimité de me tailler et que j'ai eu l'insolence d'oublier! Ne m'en veuillez pas. [333]
Адрес: Анне Николавне Вульф
175. А. А. Бестужеву. Конец мая — начало июня 1825 г. Михайловское.
Отвечаю на первый параграф твоего Взгляда. У римлян век посредственности предшедствовал веку гениев — грех отнять это титло у таковых людей, каковы Виргилий, Гораций, Тибулл, Овидий и Лукреций, хотя они {7} — кроме двух последних, шли столбовою дорогою подражания. Критики греческой мы не имеем. В Италии Dante и Petrarca [334] предшедствовали Тассу и Ариосту, сии предшедствовали Alfieri и Foscolo. [335][336] У англичан Мильтон и Шекспир писали прежде Аддиссона и Попа, после которых явились Southay, Walter Scott, Moor [337] и Byron [338] — из этого мудрено вывести какое-нибудь заключение или правило. Слова твои вполне можно применить к одной французской литературе.
У нас есть критика, а нет литературы. Где же ты это нашел? имянно критики у нас и недостает. Отселе репутации Ломоносова {8} и Хераскова, и если последний упал в общем мнении, то верно уж не от критики Мерзлякова. Кумир Державина ¼ золотой, ¾ свинцовый [339] доныне еще не оценен. Ода к Фелице стоит на ряду с Вельможей, ода Бог с одой на См.[ерть] Мещ.[ерского], ода к Зубову недавно открыта. Княжнин безмятежно пользуется своею славою, Богданович причислен к лику великих поэтов, Дмитриев также. Мы не имеем ни единого коментария, ни единой критической книги. Мы не знаем, что такое Крылов, Крылов, который [в басне] [340] столь же выше Лафонтена, как Держ.[авин] выше Ж. Б. Руссо. Что же ты называешь критикою? Вестник Европы и Благонамеренный? библиографические известия Греча и Булгарина? свои статьи? но признайся, что это всё не может установить какого-нибудь мнения в публике, не может почесться уложением вкуса. Каченовский туп и скучен, Греч и ты остры и забавны — вот всё, что можно сказать об вас — но где же критика? Нет, фразу твою скажем на оборот; литература кой-какая у нас есть, а критики [отъ] нет. Впроччем ты сам немного ниже с этим соглашаешься.
У одного только народа критика предшедствовала литературе — у германцев. [341]
Отчего у нас нет гениев и мало талантов? Во-первых у нас Державин и Крылов — вовторых где же бывает много талантов.
Ободрения у нас нет — и слава богу! отчего же нет? Державин, Дмитриев были в ободрение сделаны министрами. Век Екатерины — век ободрений; от этого он еще не ниже другого. Карамзин кажется ободрен; Жуковский не может жаловаться, Крылов также. Гнедич в тишине кабинета совершает свой подвиг; посмотрим, когда появится его Гомер. Из неободренных вижу только себя да Баратынского — и не говорю: Слава богу! Ободрение может оперить только обыкновенные дарования. Не говорю об Августовом веке. Но Тасс и Ариост оставили в своих поэмах следы княжеского покровительства. Шекспир лучшие свои комедии написал по заказу Елисаветы. Мольер был камердинером Людовика; бессмертный Тартюф, плод самого сильного напряжения комического гения, обязан бытием своим заступничеству монарха; Вольтер лучшую свою поэму писал под покровительством Фридерика…. Державину покровительствовали три царя — ты не то сказал, что хотел; я буду за тебя говорить.
