кто-то пустил сотни игрушечных лодочек с фонариками.
Раздалось пение. Негромкое, на сразу наполнившее улицу и берег, потому что пело множество людей.
«Какой-то праздник? Крестный ход, что ли?» — подумал Яр.
Но тут же он понял, что поют не молитву. Это была просто песня. Слегка печальная, с неразличимыми, но, видимо, ласковыми словами.
Огоньки достигли середины улицы. Их было так много, что желтый отсвет упал на скалистый выступ. Яр увидел, что в трех шагах стоит пожилой человек в длиннополом пальто и широкой шляпе. У человека блестели очки и седые волоски в бородке. Он был похож на старого учителя или врача.
Яр мягко шагнул к нему. Вполголоса сказал:
— Простите, я не здешний. Что происходит?
— Колыбельная, — вздохнул старик.
Яр вопросительно молчал.
— Такой обычай, — тихо проговорил старик. — Поют колыбельную, когда хоронят ребенка.
Тоскливое предчувствие с размаху резануло Яра. Он скрутил его, сжал, мысленно обругал себя мнительным идиотом и неврастеником. Несколько секунд стоял, успокаиваясь. Переспросил:
— Ребенка?
Старик покивал:
— Да, мальчика…
— Что же случилось? — опять слабея от страха, спросил Яр. (А колыбельная все нарастала, заливая улицу ласковой печалью.)
— Храбрый был мальчик, — сказал старик. Снял шляпу, отряхнул от снега и сунул под мышку. — Беда случилась. Двое ребятишек отвязали лодку, их стало относить от пристани, они испугались, попрыгали в воду. А плыть не смогли, маленькие. Мальчик и бросился за ними. Вытащил, а сам поскользнулся и головой о камни… Два часа только и прожил после этого… Славный такой мальчик.
— Вы его знали? — хрипло спросил Яр.
Старик покачал головой (на ней быстро таял снег).
— Нет… Его здесь никто не знал. Он шел откуда-то издалека и вот оказался на берегу…
Яр с заледеневшим сердцем стал спускаться к улице. Но он еще надеялся. «Ну, брось, — говорил он себе. — Мало ли какой незнакомый мальчик мог оказаться на берегу?.. С какой стати здесь быть Игнатику? Он наверняка проехал мимо этого поселка… Черт знает что с твоими нервами…»
По скользким от снега камням, через ломкие кусты и колючки Яр спустился к обочине. Женщины, мужчины и дети шли мимо. У них были большие пылающие свечи, они не гасли на воздухе. Колыбельная звучала слаженно, словно кто-то дирижировал хором. Только слов по-прежнему было не разобрать. Да Яр и не пытался.
Наверно, это была хорошая песня, если слушать ее не сейчас, не в эти жуткие минуты. А теперь она изматывала душу.
Яр пошел по краю дороги, обгоняя толпу. Он должен был скорее, скорее узнать: что там, кто там?
Люди втягивались в широкие двери каменного приземистого дома. Дом напоминал низкую церковь без башен — у него тускло светились очень узкие окна. А возможно, это был сарай для хранения рыбачьих баркасов. Или какая-то мастерская…
Обгонять людей вблизи дома стало невозможно, они шли плотно, заполняя всю ширину дороги. Яр оказался в середине толпы. Кто-то дал ему свечу. И наконец он переступил порог.
Каменное здание внутри оказалось гулким и просторным (только у стен, кажется, лежали горбатые корпуса лодок). В дрожащем свете были смутно различимы под потолком переплетенные балки. Яр увидел это мельком и тут же забыл. Впереди — за десятками голов и ярких свечей — он разглядел серое возвышение. На нем чернела полоска маленького гроба, а над его верхним краем Яр увидел белое запрокинутое лицо.
Чье лицо? Издалека не различить.
«Не надо, — сказал Яр судьбе. — Ну, пожалуйста, не надо. Столько уже было всего… Хватит горя…» И тут же понял, что судьбе все равно. Если мальчик погиб, то для мира, для Планеты не важно, кто над ним будет горевать — Яр или кто-то другой. Какое у Яра право хотеть, чтобы горе обошло его и настигло другого?
Но Яр хотел. «Не надо…» — еще раз беспомощно сказал он. Осторожно, однако быстро и настойчиво он обходил людей, чтобы скорее оказаться там… ближе… все узнать…
Но два седых рыбака положили на гроб острую двускатную крышку. Тут же его подняли на носилки из весел и понесли к дверям — не к тем, в которые входила толпа, а в другом конце здания. Яр бросился вперед. На него заоглядывались. Закачались вокруг свечи. Яр сжал себя. Все равно ничего нельзя было сделать.
Из каменного дома толпа опять вытянулась на улицу. Здесь улица была сжата заборами. Гроб качался далеко впереди. Шли тихо, песни теперь не было. Теплое свечное сало капало Яру на руки.
Яр увидел рядом с собой девочку лет девяти. Чуть нагнувшись, Яр спросил:
— Как звали этого мальчика?
Спросил с отчаянным страхом, но неизвестность была еще страшнее.
Девочка подняла лицо. В ее глазах отразилась свечка Яра. Девочка негромко сказала:
— Он не здешний.
— Разве он не успел сказать, как его зовут?
— Успел…
— Ну… как? — простонал Яр.
— Нельзя же говорить, когда хоронят…
— Почему?
— За собой уведет… — Она еще посмотрела на Яра и, кажется, пожалела его, хотя и не знала, за что. Сказала, словно утешить хотела: — Там ведь написано будет на могиле…
Улица пошла в гору. Опять запели колыбельную…
«Это никогда не кончится, — с бессильным отчаянием подумал Яр. — Это ловушка проклятой Планеты. Мы будем идти так бесконечно. И песня будет бесконечная…»
И страх будет бесконечным.
…Это кончилось. Улица привела к маленькому кладбищу над обрывом. Толпа растеклась под черными, очень высокими деревьями, окружила то место, где, кажется, была могила. Колыбельная все еще звучала, но тихо, без слов, будто люди пели, не разжимая губ.
Яр опять стал пробираться вперед.
Он добрался до могилы, когда над ней уже насыпали холмик. При пламени свечей земля казалась темно-коричневой.
В холмик врыли маленький желтый памятник. Люди стали гасить свечи и расходиться. Кто-то шепотом сказал Яру:
— Задуйте свечу.
Яр вздрогнул и задул. Уронил.
Кладбище быстро пустело, люди уходили молча, будто растворялись в темноте. Яр стоял. Над могилой горел одинокий огонек.
Никого не осталось вокруг, и тогда Яр подошел к холмику. Земля была завалена ветками и цветами. На них падал снег. Над холмиком стоял светлый столбик, от него пахло свежеоструганным деревом. Столбик был оплетен вьюнком с черными цветами-колокольчиками. В дереве выдолбили гнездо-окошечко, и в нем горела свечка. Ниже окошечка проступали на свежем стесе неясные буквы.
Яр осторожно вынул свечку, замер на миг и поднес к надписи.
На дереве чернели
