Всё это она говорила в ответ на мой рассказ о Никиной болезни. И об абсолютном, безысходном отчаянии её сына. Вместо моей любимой подруги передо мной находилось некое зомбированное существо, опоённое ядом ненависти. Это была явная «клиника», и я была уверена, что ей требуется немедленное медицинское вмешательство. У неё в мозгу как будто произошло короткое замыкание, в результате которого отключилась целая сфера, отвечающая за чувства.
Я не знала, как себя с ней вести. Если допустить, что она находилась в «твёрдом уме и здравой памяти», я должна была встать и уйти, поставив крест на нашей дружбе. Если же признать, что она психически больна, то ей должна быть оказана медицинская помощь, как любому больному человеку. И тогда на меня ложилась определенная ответственность. Но я также понимала, что управы на неё, в обоих случаях, у меня никакой нет. Да и ни у кого не было.
И я решилась на последнее средство. Я решила нарушить данное Арсению и Нике слово и рассказать ей о ребёнке. Может, это послужит ей «шоковой терапией»? Ведь она утверждала, что хочет внука. И одним из её главных обвинений в Никин адрес было то, что она слишком стара, чтобы родить Арсению ребёнка. Может, это её проймёт? Ну не будет же она желать зла матери своего будущего внука!
Это с моей стороны граничило с предательством. Ника особенно просила меня держать это в тайне от Ксении. У неё был какой-то смутный, почти мистический страх, что в Ксенькиных силах было как-то повлиять на исход её беременности. Она говорила, что иногда чувствует пульсацию её ненависти в своём затылке. Я, конечно, во все эти глупости не верила и успокаивала Нику, уверяя, что такая повышенная чувствительность свойственна всем женщинам в её положении. Но всё же слово дала. И вот теперь готова была его нарушить.
Но судьба-индейка дала мне возможность остаться на этот раз с чистой совестью. Пока я раздумывала, как лучше преподнести ей предательскую новость, случилось неожиданное. Как и тогда, год назад, я увидела Нику. Почти на том же самом месте. Она стояла спиной к нам и рассматривала витрину магазина детской одежды.
Видимо, в моих глазах колыхнулась паника, так как Ксения немедленно повернулась, чтобы проследить направление моего взгляда. Я резко схватила её за руку, чтобы отвлечь внимание, и неловким движением сбросила со стола чашку с остатками кофе. Чашка упала и разбилась, забрызгав коричневыми пятнами Ксенькины бежевые замшевые брюки.
— О… Merde! — вырвалось у неё с диким раздражением. — Merde, merde, merde… Только что из чистки!
— Прости, пожалуйста, — сказала я. — Пойдём в туалет, замоем.
— Замыть замшу?! Такое только тебе может прийти в голову! Нет уж, оставим лучше как есть, в чистке разберутся. До чего ж, ты, право, неуклюжа, — добавила она, уже более снисходительно.
Подняв глаза, я увидела приближающуюся к нам Нику, с отрешённо-счастливой улыбкой на лице. Она уже перешла дорогу и шла по тротуару, на который выходила терраса кафе.
В этот момент мы и встретились с ней глазами. Она приветливо склонила голову, как назло в этот раз узнав меня сразу, сделала мне знак рукой и направилась к нашему столику, так, видимо, и не узнав со спины Ксению.
В этот момент Ксенька повернулась и увидела приближавшуюся Нику. Дальше всё произошло как в замедленном кадре (опять), снятом рапидом неким шутником, забавляющимся столкновением самых неподходящих людей в самых экстремальных ситуациях.
Ксенька, как сомнамбула, стала медленно подниматься со своего места. Узнав её, Ника побледнела, как мел, и схватилась обеими руками за достаточно уже выпирающий живот характерным охраняющим жестом беременной женщины. При этом она не остановилась и не сменила вектора движения, а, как загипнотизированная, продолжала неуклонно двигаться в нашу сторону.
Я тоже встала, наступив при этом на разбитую чашку, которая трагически хрустнула раздавленным фарфором. У меня дрожали ноги и перехватило дыхание. Я понимала, что сейчас должно произойти нечто ужасное, непоправимое и при этом абсолютно неотвратимое.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Ника подошла и остановилась прямо перед нашим столом. На её очень похудевшем лице медленно таяла предназначавшаяся мне улыбка.
Так мы и стояли, все трое, какое-то время молча, как группа соляных столбов, на этой залитой солнцем терраске, и люди, сидевшие за соседними столиками, поглядывали на нас с любопытством.
— Что это у неё там? — очнувшаяся первой, ткнула Ксенька пальцем в направлении Никиного живота.
Ника инстинктивно отпрянула, сделав шаг назад и чуть не потеряла равновесие, наткнувшись на стоявший сзади стул, но удержалась, с помощью чьей-то протянутой вовремя руки, поддержавшей её за локоть.
— Там у неё твой внук! — сказала я каким-то чужим, очень гордым голосом.
— Кто?! — задохнулась Ксения. И вдруг расхохоталась своим прежним русалочьим смехом. — Нет! Вы посмотрите на неё! Внук! — Она сделала шаг в сторону Ники, осколок чашки хрустнул и под её сапогом. Та молча отступила ещё на шаг, по-прежнему прикрывая живот.
И тут Ксения, развернувшись всем телом, сильно размахнулась, и рука её медленно (видимо, у меня в голове всё ещё была рапидная съёмка) и неотвратимо стала приближаться к Никиному лицу. Ника не пошевелилась и не переместила рук.
В это момент меня точно подбросило и я, в каком-то немыслимо нелепом прыжке, в последнюю долю секунды бросилась между ними.
Ксенькин удар, потеряв поступательную силу в ту долю мгновения, когда она, краем глаза, засекла моё движение, пришёлся мне по уху. Было не больно, но в голове зазвенело.
Я увидела огромные тёмные Никины глаза, наполненные ужасом, и сощуренные по-кошачьи, Ксенькины, полные бешеной жёлтой злобы, и в изнеможении опустилась на стул.
Ника повернулась и, не оглядываясь, пошла прочь.
Я об этой сцене никому никогда не рассказывала. Ника, видимо, тоже.
хххКак оказалось потом, в тот же самый день Арсений встречался с Робином. По просьбе последнего.
Они сидели в какой-то маленькой забегаловке, ближайшей к госпиталю. И Робин рассказывал. Обычно немногословный, сейчас он просил его не перебивать. Было видно, что этот рассказ стоил ему немалых душевных усилий.
Арсений узнал следующее.
Это был первый год работы Ники в Кировском театре, в Ленинграде. И первые большие гастроли, в Киеве. Успех. Цветы. Пресса — «новое молодое дарование» — и, конечно же, первое романтическое увлечение партнёром. Три последних дня у неё выдались свободными. А у партнёра, как назло, нет. И она приняла предложение своей подруги по труппе — милой Танечки — поехать на эти дни к её родственникам, в «настоящее украинское село».
Поездка оказалась замечательной. Хозяева, поражённые худобой девушек, на их, привыкший к другим канонам красоты, взгляд, казавшейся болезненной, пытались изо всех сил их откормить. А спать положили, по их же просьбе, на сеновале под открытым небом, благо дни стояли тёплые. Целыми днями они с Танечкой гуляли в лесу, собирали грибы и ягоды, которыми тут же и лакомились. И даже искупались в теплой ещё речке.
Арсений напряжённо, не перебивая, слушал и никак не мог понять, какое этот буколический рассказ имеет отношение к происходящему. Что во всём этом было такого уж таинственного? Почему Ника отказывалась говорить с ним «про Киев» и «про Танечку»? Почему Робин смотрит на него так серьёзно, рассказывая эту белиберду!
— Вы понимаете, о чём я пытаюсь вам рассказать? — наконец спросил Робин.
Арсений отрицательно покачал головой. Ему, на секунду, даже пришла в голову Дикая мысль, что может эта «милая Танечка» была лесбиянкой? И приставала к Нике? Но кому это может быть сейчас интересно?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Робин помолчал. А потом, накрыв вдруг своей ладонью руку Арсения, сказал:
— Всё это происходило двадцать восьмого апреля тысяча девятьсот восемьдесят шестого года. И река, в которой они купались, была Припятью.
Арсений, по-прежнему, ничего не понимал. Он мысленно подсчитал — в этот момент Нике было двадцать лет, а ему шесть, и он с матерью уже жил в Париже. Никаких других ассоциаций у него не возникло.
