— Волею призвавших меня облачаюсь в цвета Вечности, — и завернулась в черное.
— Пегас, риши примут тебя немедленно, — молвил анахорет. — Следуй за нами.
Мы покинули железнодорожную станцию и проследовали к канатно-лифтовой дороге; сложная система лифтовых путей связывала все соты человеческого улья. Никто не встретился нам, и это был хороший знак; следовательно, меня все еще воспринимают как особо важную персону, которой открыт беспрепятственный доступ в «святая святых».
Кабина уже ждала нас. Мы вошли, сели в кресла и пристегнулись. Затворились герметичные двери. Безмолвно кабина пришла в движение. У меня закружилась голова и заложило уши.
«Ты давно не была в Мемноне, Пегас, — уловила я телепатический импульс анахориты. — Скорость, время и пространство смущают тебя.
Кто ты есть: наша или их?».
«Сама не знаю, — призналась я. — Меня сотворили риши; им виднее».
«Им виднее, — согласилась она. — Но ты должна быть осторожной.
Нельзя обитать в двух мирах в одно и то же время».
«Как тебя зовут, сестра?».
«Я Саламандра. Ты должна была увидеть мое имя сама, Пегас. Ты давно покинула Мемнон… Суета поглощает тебя. Берегись!».
На этом наш телепатический диалог прервался; мужчины не предпринимали попыток заговорить со мной. Остаток пути я провела, размышляя над словами… вернее, мыслями анахориты.
Кабина остановилась, двери растворились, и мы вышли. Нас встретил невысокий человек, одно присутствие которого рядом вызвало дрожь во всем моем теле. Он метнул на меня пристальный взгляд и молвил:
— Еще не поздно возвратиться, Пегас.
«Куда?!», — невольно подумалось мне; я забыла, что мысли не являются секретом для него.
— Куда тебе идти, ты выберешь сама, — ответил он словами, точно общаться со мной посредством телепатии было ниже его достоинства. Я спросила:
— Риши примут меня?
Ментат кивнул.
— Следуй за мной, Пегас, если ты этого хочешь.
— Я этого хочу… Феникс. Я следую за тобой.
Мы вдвоем отправились по длинному пустынному коридору, казавшемуся частью подземных катакомб. В действительности мы находились у самой вершины Храма Фатума, в пределах Эмпиреуса… Странным образом я ощущала не власть, разлитую вокруг меня, а собственные страхи… постыдное смятение охватывало меня! Я вдруг подумала, еще не поздно убежать, вернуться в космополис и снова дядю упредить, и действовать, как прежде, как привычно… зачем вообще я, дерзостью подобная Арахне, явилась во святилище божественного знания — затем, чтобы сыскать здесь суетную власть над низким миром, к которому и я принадлежу?!!
Но все же я справилась с собой, подавив обманчивые чувства и заставив вредные мысли исчезнуть… я захотела почувствовать власть, разлитую вокруг меня, — и я ее почувствовала!
«У тебя очень насыщенная воля, Пегас, — уловила я, — мне не доводилось сталкиваться с такой. Это твоя сила и твоя слабость. Слабость в том, что воля подавляет душу. В тебе нет гармонии, Пегас».
«Во мне не может быть полной гармонии, Феникс, ибо я обитаю в грешном мире и грешу сама».
«Зачем же ты явилась к нам?».
«Ты знаешь ответ, Феникс».
«Но я не знаю тебя, Пегас».
«Не знаешь — и не поучай. Я приехала к риши, не к тебе».
«Мне видится, ты сама не чувствуешь, к кому приехала. Ты не приехала, а убежала. Ты струсила, Пегас, ты проявила слабость».
«Оставь, Феникс. Или риши велели тебе испытать меня?».
«Возможно».
«Что это значит?».
«Узнаешь».
Мы вошли в круглую залу. Двенадцать одинаковых дверей смотрели на меня. Мне надлежало выбрать одну из них. Это всегда было самым сложным. Если ошибешься при выборе, очутишься вовсе не там, где хочешь очутиться, — волею риши телепортация может закончиться в любом из краев Ойкумены. Но это в теории, в действительности же я, скорее всего, очутилась бы в своем дворце в Темисии…
«Куда тебе идти, ты выберешь сама», — повторил ментат.
«Я выберу, не беспокойся, Феникс. Если твоя миссия завершена, оставь меня».
Подумав так, я затворила глаз и сосредоточилась. Чтобы сделать правильный выбор, необходимо выделить главное желание и всей душой возжелать его исполнения. Мои желания, к ужасу моему, взметнулись, подобно спрутам с морского дна, привлеченным запахом добычи, и принялись сражаться меж собой… Не знаю, как это случилось, но ноги как будто сами пришли в движения, я сделала три шага и оказалась перед дверью.
Отступать было поздно — я открыла глаза.
На двери воздушным пламенем играла надпись:
«Сам что-нибудь делай, затем зови богов».
Я замерла в предчувствии недоброго. Когда бы не бывала я у риши, меня всегда встречало новое изречение. Никто и никогда не объяснял мне смысл; надлежало догадываться самой. Изречения бывали самые разные, на многих языках, от древнего арамейского до современного аморийского, а однажды меня встретили египетские иероглифы, я не смогла их разобрать и с позором удалилась… В подборе изречений проявлялся своеобразный юмор риши. Никогда не забуду изречение, встретившее меня в самый первый раз: «Procul profani»[58]. Я и была тогда непосвященной; означало ли это, что риши изгоняют меня? Но зачем тогда звали?! Поразмыслив, я пришла к выводу: они меня позвали, следовательно, я уже посвящена ими — и вошла в «святая святых»…
«Сам что-нибудь делай, затем зови богов», — что бы это могло значить? Догадка промелькнула в мозгу и настолько испугала меня, что я предпочла вовсе не размышлять над смыслом изречения. В конце концов, у меня очень мало времени… Корнелий Марцеллин не будет ждать, он будет действовать!
Я вошла.
На первый взгляд, крипта была абсолютно пустой. Но как бывалый охотник чувствует дичь, как вдохновленный музами поэт чувствует стих, как любящая мать чувствует боль своего ребенка, — так и я ощущала присутствие в крипте чего-то огромного, всесильного и невероятно древнего.
Оно представлялось мне в образе пульсирующего белесого облака с размытыми краями и неясным центром, облака, искрящегося мириадами таинственных огней… какой иной образ могла представить аморийка?!
Итак, оно представлялось мне проекцией Эфира. В сущности, этот образ был самым точным: как и Эфир, риши казались непреходящей тайной. Обуреваемая любопытством, прежде я предпринимала титанические усилия, надеясь узнать, кто такие риши, откуда они возникли, когда… у меня были тысячи вопросов, я перерыла горы древних манускриптов… ничего! Даже о Эфире было известно больше — все знали, что он явился после Катаклизма.
Никто не знал даже того, сколько риши. Предполагали, их от семи до двенадцати. Однако риши всегда являлись в единственном числе; при этом он — или они, оно? — говорил о себе «мы» и никогда не употреблял «Я».
И это было наименьшим из странностей, смущавших разум. Самое главное, никто не знал, люди ли риши; что они не боги, риши объявляли сами.
Согласно нашей вере, есть лишь один бог на земле — август. Но я-то понимала, что август — обычный смертный, такой же, как и мы, а вот о риши этого сказать нельзя. Они не умирали, и никто не становился риши.
Догадки, одна смелее другой, было время, рождались в моем мозгу. Я представляла, что риши — это земные души аватаров; такое объяснение казалось наиболее логичным. Но вскоре, вникнув в сущность нашей веры, а поняла, что аватарам не нужны земные души. Мне представилось, что риши — это эпигоны, дети Фортуната… или же сам Фортунат, вернее, его дух… или же некто, кого мы не знаем. Логическая цепочка вернулась к началу, и я поняла, что ничего не смогу узнать.
Это было одним из многого, с чем приходилось мириться. Риши могли оказаться существами из глубин Вселенной или потенциями Хаоса… кстати, с риши можно было говорить о чем угодно, не опасаясь обвинений в ереси. …Белесое облако превратилось в высокую человеческую фигуру, словно изваянную из подвижного металла, ртути. Была голова, но не было лица; по этой причине в среде ментатов риши иногда назывались Безлицыми. Однажды я решилась об этом спросить и получила от риши суровый окончательный ответ: «Наружность не имеет смысла».
Я приложила руки к голове, затем сочленила перед грудью, низко поклонилась — и услышала голос, не мужской и не женский, не высокий и не низкий, ни чистый и не шипящий, словно камень, металл или воздух изрекали человеческие слова. Голос звучал сверху и снизу, со всех сторон; отражаясь от стен, он вибрировал, усиливая сам себя — и затихал, как эхо в горах. Собственно, живого голоса и не было, как не было и человеческой фигуры; звуки являлись вследствие колебания воздуха.
— Мы не приглашали тебя, Пегас…
***
148-й Год Симплициссимуса (1787), 11 января, Мемнон, Храм Фатума, Эмпиреу.
— Мы не приглашали тебя, Пегас. Но мы выслушаем, что ты нам скажешь. Говори.
