Ты сама себя уважать перестанешь, если не вырвешься, если три дня просидишь, в бессилии сложив руки, глядя на колосс Астреи Фортунаты…
Астрея, Добрая Богиня! Я готова взмолиться тебе, но вовсе не затем, чтобы ты мне помогла. Ты не поможешь мне, ибо ты прах и тлен, — но частица духа твоего пронеслась через века и прижилась во мне. Я это поняла, изучив тайный дневник твоего брата Юста. Этот дневник мне дали анахореты Храма Фатума… долго не хотели давать, но я настояла. Возможно, лучше бы я не настаивала.
Ибо страшные вещи открылись мне! Ложь струилась с каждой страницы дневника, но я заставляла себя читать — и понимала, с ужасом и содроганием, что ложь не это, это правда, а ложь вовне меня, что вся история моей державы соткана из лжи, стараниями Юста Фортуната и ему подобных.
Ты стоишь над этим городом, Астрея Фортуната, прекрасная и строгая. Мои соотечественники, стремящиеся к тебе, не знают, кто ты была на самом деле, Добрая Богиня. А была ты демоницей, и звали тебя вовсе не «Звездная»[64]. Ты даже не была старшей дочерью Фортуната-Основателя — ты ею стала, когда вы со «Справедливым»[65] отравили брата и сестру, родившихся прежде тебя. Еще вы отравили самого Основателя, так как боялись, что он раскроет ваши преступления. И не было никакого Завещания Фортуната, в котором он-де присуждал тебе власть августы. Ты просто оказалась удачливее своих оставшихся братьев и сестер. Вернее, нет, это было вовсе не «просто»… Ты превзошла их дерзостью, жестокостью, волей к победе. А Юст, этот великий гений нашей державы, ее истинный Основатель, был твоей яркой тенью. Он помогал тебе во всем. Сначала он помог тебе захватить власть, потом разделил ее с тобой, наконец, он занялся новым мифотворчеством.
Тебе повезло с моим предком, Астрея: он превзошел Гомера с Гесиодом. Всякий амориец знает, что Петрей был великим законодателем, Арей — покорителем земель, Гермиона сотворила новый патрисианский язык.
Твой младший брат, Астрея, сварил замечательную mixtum compositum[66], которой мои соотечественники лечатся от ереси уже добрых семнадцать веков. А на самом деле все ваши братья и сестры во время твоего правления, Астрея, сидели за решеткой и в большинстве своем не дождались твоей смерти. Годы жизни им проставили впоследствии, равно как и подвиги.
Ты поступила мудро, Добрая Богиня: страшно подумать, что сталось бы с державой, если бы дети Фортуната вышли на волю и принялись оспаривать у тебя и Юста власть. В сущности, им не на что обижаться: их объявили богами, хотя они, в отличие от вас, ничего не сделали для государства. Но Юст записал в своем дневнике потрясающий афоризм: «Хорошие люди — живые люди. Живые люди — плохие боги. Плохие боги — мертвые боги. Мертвые боги — вовсе не боги. Живые боги — мертвые люди.
Мертвые люди — хорошие боги». Так оно и вышло.
Ты была мудра, Астрея, и все-таки мой предок перехитрил тебя. Фактически он правил новым государством. А когда тебя это перестало устраивать, он с тобой расстался — и, в полном соответствии со своим афоризмом, сотворил из тебя Добрую Богиню. И это тоже было мудро. Он вызволил из темницы Беренику и усадил ее на Божественный Престол. Это было замечательное зрелище: там, где недавно буйствовало чудовище, появился агнец, женщина, сломленная и раздавленная многолетним одиночным заключением. Она была во всем тебе покорна, Юст. Ты умер с сознанием исполненного долга, не раскаявшись ни в чем. Твои преемники продолжили твое дело, и миф стал жизнью, из мифа выросла великая цивилизация…
У нас, самое главное, был Эфир; все на свете можно было свести к Эфиру, а кто того не понимал, тот погружался в ересь. Зато всем прочим всегда жилось легко. И это главное: не то важно, каким было прошлое, важно, каким оно стало. Ты мой кумир, Астрея, ты и твой брат Юст. Через столетия вы передали мне завет: «Человек может все. Он может даже сотворить богов и породить из мыслей государство»…
— Дочь моя, — донеслось до меня издали.
Этот голос заставил меня вздрогнуть. Образ Астреи, стоявший перед глазами, заколебался, — одно мгновение мне даже чудилось, это она звала меня, — затем образ растаял, и я увидела перед собой мужчину и женщину. Пожилой мужчина был в синем калазирисе проконсула, а облачение женщины, которая казалась еще старше своего спутника, составляли золотая риза и синяя инфула. Я тотчас узнала его и ее: это были сенатор Луцилий Ираклин, правящий архонт Метиды, и мать Анастасия Коллатина, верховный куратор Ордена Сфинкса.
— Дочь моя, мы знаем все, — тихим и удивительно теплым голосом произнесла мать Анастасия. — Мы сочувствуем тебе. Знай, что бы ни случилось, мы на твоей стороне.
— Благодарю, ваше высокопреосвященство, — я склонилась и припала к ее руке.
— То, что случилось, возмутительно, — сказал князь Луцилий. — Это похоже на государственный переворот, какие случаются в варварских странах. Ни с кем из нас не посоветовались. Я имею в виду архонтов. Как только я получил достоверные известия из столицы, сразу же решил лететь туда.
Признаюсь, мне стало неловко в этот миг. Я полагала архонта Метиды таким же ретроградом, как и остальных. Я думала его сместить, как только мне представится возможность. А он, князь и сенатор Луцилий Ираклин, неожиданно оказался моим другом.
— Насколько мне известно, никто не счел нужно посоветоваться даже с понтификом Курии, — добавила мать Анастасия. — Поэтому я присоединилась к его светлости. Жаль, нынче не наш год. Если бы князь Луцилий был первым архонтом, а я — понтификом, мы бы Марцеллина не пропустили к власти.
— Его отец держит меня в Астерополе, словно в плену, — пожаловалась я.
— Мы говорили с губернатором, — сказал князь Луцилий. — Увы, Астерополь — город имперского подчинения; ни я, ни архонт Ливии не можем повлиять на Ларгия Марцеллина.
— Злая ирония в этом есть, ваша светлость. Они сообщники, отец и сын: сын творит заговор в столице, отец здесь обеспечивает прикрытие!
Но объясните же мне, ваше высокопреосвященство, ваша светлость, почему вы до сих пор в Астерополе? Неужели князь Ларгий задержал и вас?
— Ну что ты, дочь моя, — улыбнулась мать Анастасия. — Я все еще член Святой Курии и обладаю абсолютным иммунитетом. Никто не посмеет задержать меня без риска накликать на себя отлучение!
— Нас задержали боги, — объяснил князь Луцилий. — О, так вы ничего не знаете, княгиня? Сильный циклон наступает на Ливию с моря. Поэтому восточное направление перекрыто. Мы вынуждены ждать, пока циклон пройдет…
Такого поворота я не ожидала. Стало быть, самоуправство Ларгия Марцеллина вынужденно; он, если бы и хотел, не смог бы отпустить меня в столицу. Циклон, и как не вовремя! Вот и не верь после этого в богов.
— Вы уверены, ваша светлость? Сообщение о циклоне может быть уловкой Ларгия.
— Я совершенно уверен. Сообщение продублировано метеообсерваториями Элиссы и Нефтиса.
— Вихрь можно облететь с юга.
— О, молодость! — покачала головой мать Анастасия. — Ты рвешься в битву, дочь моя, ты готова рискнуть жизнью! Но мы не можем одобрить твой порыв. Истинная Вера учит смирению. Нам следует переждать циклон.
— И успеть ровно к инаугурации Корнелия Марцеллина?!
— Святая мать права, — заметил мне князь Луцилий. — Вспомните слова мудрого Овидия Назона: «Differ: habent parvae commoda magna morae»[67]. Будем ждать и молиться о лучшем.
Как же! Ждать у моря погоды. Бедняга Овидий! Мне по душе другое изречение твое: «No tempora perde praecando» — «Не теряй время молитвой»! Но вслух я этого не сказала. Они бы не поняли меня.
В этот момент к нам приблизился референт губернатора.
— Срочная телеграмма для ее светлости Софии Юстины, — произнес он.
Князь Луцилий с недоумением посмотрела на референта, а я взяла послание. Оно не вызвало у меня иных эмоций, кроме раздражения, которое я постаралась скрыть.
— Кесаревич Эмилий Даласин сообщает, что Божественный Виктор пожаловал моему отцу орден Фортуната второй степени и чин консуляра, который гарантирует пожизненное сенаторство, — сказала я. — А отец уступил мне свое прежнее место в Сенате. Отныне я должна считаться главой фамилии Юстинов.
— Хорошая новость, — князь Луцилий улыбнулся и пожал мне руку.
— Добро пожаловать в наши ряды, княгиня!
— И я рада за тебя, дочь моя, — кивнула мать Анастасия. — Вот видишь, боги сами выбирают милости для нас…
Эти люди радовались моему сенаторству. Они нисколько не понимали меня. Они не понимали, что отказ отца от сенаторского кресла Юстинов — не более чем жалкая попытка унять меня, задобрить. Жалкая, поскольку с этим собранием геронтократов у меня не может быть ничего общего. Не с моим темпераментом заседать среди утомленных жизнью старцев, время от времени поднимая руку «за» или «против». Это унизительно для дочери Юстинов, которая полна сил, чтобы править!
