– Как ты узнаешь, где эти значения?
– Ну, вроде вижу их. Вернее, чувствую, вроде того как поднимаешься ночью по лестнице, ставишь ногу, а там еще одна ступенька. Так же вот я мыслью переступаю, а там другое значение, и я его вроде чувствую. Потом их все складываю. Это примерно как взгляд на чем-то остановить.
– Так попробуй и посмотри, что он скажет.
Лира попробовала. Длинная стрелка сразу пришла в движение, она останавливалась, двигалась дальше, снова останавливалась, аккуратно чередуя скачки и паузы. В этом была и грация, и сила, они сообщались Лире, и она чувствовала себя как молодая птица, которая учится летать. Сидя против нее, Фардер Корам отмечал, в каких местах останавливается стрелка, и наблюдал за тем, как девочка, откидывая волосы с лица и прикусив нижнюю губу, сначала следует взглядом за стрелкой, а потом, когда она останавливается, переводит взгляд на другие места круговой шкалы. Но – не куда попало. Фардер Корам был шахматист и знал, как видят доску шахматисты во время игры. Опытный игрок как бы чувствует силовые линии и поля на доске и смотрит на важные линии, не обращая внимания на слабые. Глаза Лиры двигались таким же образом, послушные некоему магнитному полю, которое она видела, а он нет.
Стрелка останавливалась на молнии, на младенце, на змее, на слоне и на животном, которому Лира не могла подыскать имени: что-то вроде глазастой ящерицы, обвившей хвостом прутик, на котором она стояла. Эта последовательность повторялась снова и снова под взглядом Лиры.
– Что значит эта ящерица? – спросил Фардер Корам, нарушив ее сосредоточенность.
– Что-то непонятно… Я вижу, что он говорит, но, наверное, неправильно понимаю. Молния, я думаю, это гнев, а ребенок… думаю, это я… Я уже почти поняла, что значит ящерица, но вы со мной заговорили, Фардер Корам, и я забыла. Видите, опять она стала блуждать.
– Вижу. Извини, Лира. Ты устала? Хочешь прекратить?
– Нет, – сказала она, но щеки у нее были пунцовыми, а глаза блестели. Все говорило о перевозбуждении и нервной усталости, усугублявшейся еще и тем, что она столько дней провела в душной каюте.
Фардер Корам посмотрел в окно. Они плыли по широкому устью, уже недалеко от побережья. Коричневая, тинистая гладь воды под хмурым небом, вдалеке хранилища угольного спирта, ржавые и опутанные паутиной труб, и перегонный завод, где густой дым неохотно поднимался в небо, чтобы смешаться с тучами.
– Где мы? – спросила Лира. – Фардер Корам, можно мне ненадолго вылезти?
– Это воды Колби. Эстуарий реки Кол. Подойдем к городу, причалим у Коптильного рынка и пешком отправимся к докам. Будем там через час или два…
Но уже стемнело, и на пустынной водной равнине ничто не двигалось, кроме их лодки да угольной баржи вдалеке, ползшей к перегонному заводу; а вид у Лиры был такой усталый и воспаленный, и она так долго просидела взаперти, что Фардер Корам пожалел ее:
– Думаю, ничего страшного, если несколько минут проведешь на открытом воздухе. Не скажу – на свежем; он свежий, только когда ветер с моря; но можешь посидеть наверху, посмотреть вокруг, пока не подойдем ближе.
Лира вскочила, а Пантелеймон сразу превратился в чайку, и ему уже не терпелось вырваться на простор, расправить крылья. Тут было холодно, и Лиру, даже в ее теплой одежде, вскоре охватила дрожь. Пантелеймон же, наоборот, с радостным криком взвился в воздух и стал носиться то вокруг лодки, то над ней, то вперед, то назад. Лира ликовала вместе с ним, ощущая то же, что и он, и мысленно подговаривала его вызвать старого баклана – это был деймон рулевого – на соревнование. Но тот не обращал на Пантелеймона внимания и сонно сидел на румпеле рядом со своим человеком. Коричневая гладь была безжизненна, только ровный стук двигателя да тихий плеск воды под форштевнем нарушали безмолвие. Тучи висели низко, но не обещали дождя. Воздух под ними был мутный от дыма. Один лишь стремительный Пантелеймон вносил оживление в эту безрадостную картину.
Когда он взмыл после крутого пике, раскинув белые крылья на фоне серого неба, в него врезалось что-то маленькое, черненькое. Он завалился набок, задергал крыльями от неожиданной боли, и Лира вскрикнула, ощутив то же, что и он. Подлетела вторая черненькая тварь: они двигались не как птицы, а как летящие жуки, тяжело и по прямой, и при этом гудели.
Пантелеймон падал, пытаясь повернуть к лодке, к Лире, в отчаянии тянувшей к нему руки, а маленькие черные твари все налетали и налетали на него со злобным гудением и жужжанием. Безумный страх Пантелеймона передался Лире, но тут что-то пронеслось мимо нее и вверх.
Это был деймон рулевого; с виду тяжеловесный и неуклюжий, он летел стремительно и мощно. Он резко поворачивал голову туда и сюда – захлопали черные крылья, замелькало белое, – и маленькая черная тварь шлепнулась на смоленую крышу каюты под ноги Лире, а Пантелеймон в ту же секунду опустился на ее протянутую руку.
Не успела она приласкать его, как он обернулся диким котом и прыгнул на мелкую тварь, лапой отшвырнул от края крыши, к которому она торопливо ползла. Он крепко прижал ее когтями и посмотрел в темное небо, где взмахивал черными крыльями баклан и кругами набирал высоту, устремившись за второй тварью.
Потом баклан быстро спланировал на лодку и каркнул что-то рулевому, а тот сказал:
– Удрала. Не упустите эту. На… – Он выплеснул из кружки опивки и кинул ее Лире. Она сразу накрыла ею тварь. Та жужжала и скреблась внутри, как маленькая машина.
– Держи на месте, – сказал у нее за спиной Фардер Корам, а потом опустился на колени и просунул под кружку кусок картона.
– Что это, Фардер Корам? – спросила она дрожащим голосом.
– Давай спустимся и посмотрим. Бери осторожно, Лира. Держи крепко.
По дороге в каюту она оглянулась на баклана и хотела поблагодарить его, но старые глаза его уже были закрыты. Вместо него она поблагодарила рулевого.
– Надо было внизу оставаться, – только и сказал он.
Она спустилась с кружкой в каюту, а Фардер Корам нашел пивной стакан. Он подставил его под кружку и вытащил разделявший их картон, так что тварь провалилась в стакан. Он поднял стакан, чтобы рассмотреть это злобное создание.
Длиной оно было с большой палец Лиры и не черное, а темно-зеленое. Оно растопырило надкрылья, как божья коровка, готовая взлететь, и било крыльями с такой яростью, что они слились в неясное пятно. Шесть когтистых лапок скребли по гладкому стеклу.
– Что это? – спросила она.
Пантелеймон, по-прежнему дикий кот, сидел на столе возле стакана и зелеными глазами провожал вертящуюся там тварь.
