— Зачем пришел? — поинтересовался, наконец, худощавый молодой человек с пепельно-серым болезненным лицом, который читал книгу.
— Надо поговорить, Хулиан, — ответил Немесио.
— Нам не о чем разговаривать с такой мразью, как ты, — ответил Хулиан.
— Но на этот раз речь идет совсем о другом: надо сделать доброе дело.
— Тоже мне проповедник нашелся! — съязвил один из мужчин.
— Разве я хоть раз вас предал? — тихо возразил Немесио.
— Если бы ты это сделал, тебя бы давно не было в живых.
— А сколько раз я помогал нам? Разве же я предупредил тебя, Хулиан, когда ищейки рыскали у тебя в доме? А кто достал для тебя удостоверение личности и одежду, чтобы замаскироваться? И разве я делал это не по дружбе?
— В тот день, когда мы узнаем, для чего ты это делал, можешь заказывать по себе панихиду, — отрезал мужчина со шрамом. — А теперь хватит трепаться, выкладывай, зачем пришел, и мотай отсюда.
— Я ищу одного человека… просто так, честное слово.
— И тебе нужны сведения о нем?
— Я хочу только предупредить, что ему грозит опасность. Он будет мне благодарен. У него семья…
— Имя этого человека? — перебил Хулиан.
Немесио Кабра Гомес приблизился к столу. Свет лампады осветил его бритую голову и придал фиолетовый оттенок его ушам. Заговорщики устремили на него грозные взгляды. Часовой механизм зашипел, и стрелка остановилась. На улице часы пробили пять раз.
Дворецкий доложил о приходе Пере Парельса и его супруги. Мария Роса выбежала им навстречу и от души расцеловала сеньору Парельс и более робко самого Пере Парельса. Старый финансист знал Марию Росу со дня ее рождения, но теперь обстоятельства изменились.
— А я решила, что вы не придете! — воскликнула молодая хозяйка.
— Во всем виновата моя жена, — ответил Пере Парельс, пытаясь скрыть свое раздражение, — она боялась прийти первой.
— Девочка, ради бога, обращайся к нам на «ты», — попросила сеньора Парельс.
Мария Роса залилась легким румянцем.
— Мне как-то неловко…
— Конечно, — вмешался Пере Парельс, — как ты этого не понимаешь, жена? Мария Роса молода, а мы с тобой — старые развалины.
— Господь с вами! Я ничего подобного не говорила! — запротестовала Мария Роса.
— Прошу тебя, Пере, — возразила мужу сеньора Парельс, притворяясь рассерженной, — отвечай только за себя. Лично я чувствую себя в душе совсем молодой.
— Правильно, сеньора Парельс, главное не постареть душой.
Сеньора Парельс, бренча браслетами, похлопала Марию Росу по щекам кончиком веера.
— Ты говоришь так, девочка, потому что тебя еще не одолевают недуги.
— И вовсе нет, сеньора Парельс! Последнюю педелю я чувствую себя неважно, — призналась Мария Роса и опустила глаза.
— Не может быть, дорогая! Мы с тобой еще обсудим это наедине. Ты не ошибаешься? Какая приятная новость! А твой муж знает?
— Вы о чем? — полюбопытствовал Пере Парельс.
— Да ни о чем, милый. Пойди лучше послушай свеженькие анекдоты, — ответила ему сеньора Парельс. — И не забывай о том, что советовали тебе врачи насчет вина!
Пока сеньора Парельс увлекала за собой Марию Росу, обняв за талию, финансист вошел в залу. Оркестр играл танго, и несколько молодых пар танцевали, прижавшись друг к другу, в такт аккордам аргентинских мелодий. Пере Парельс терпеть не мог бандонеонов[21]. К нему подошел слуга, держа на подносе сигареты и сигары. Пере Парельс взял сигарету, прикурил ее о канделябр, протянутый ему маленьким пажем, одетым в пурпурный бархат, окинул взглядом залу, заполненную бесчисленным множеством слуг, разодетых господ, сверкающих своими драгоценностями; музыкой, огнями, великолепной мебелью, толстыми коврами, уникальными картинами, роскошью, и помрачнел. Глаза его затуманились печалью. Он увидел Леппринсе, который шел к нему поздороваться, вытянув вперед руку, сияющий, в безупречном фраке, шелковой рубашке с бриллиантовыми пуговицами, и невольно одернул манжеты своей рубашки, застыв у колонны, которая с годами согнулась, и едва приоткрыв рот в улыбке, чтобы скрыть отсутствие недавно вырванного коронного зуба. Но едва церемония приветствия закончилась, Пере Парельс, словно повинуясь какому-то безотчетному порыву, в сердцах смял сигарету.
Было еще рано, и кабаре, когда я туда пришел, пустовало. Пианино покрывал чехол, а стулья стояли вверх ножками на столах, чтобы облегчить работу дородной толстухи, которая с остервенением подметала пол метлой. На ней был цветастый, заштопанный во многих местах халат, на голове повязал чалмой яркий платок, а с нижней губы свисал погасший окурок.
— Больно ты прыток, голубчик, — сказала она, увидев меня, — представление начнется не раньше одиннадцати.
— Я знаю, но мне надо поговорить с хозяйкой вашего заведения.
Толстуха снова принялась с остервенением подметать, вздымая облако пыли и пепла.
— Она где-то здесь. А зачем она тебе?
— Я хочу ее кое о чем спросить.
— Ты из полиции?
— Нет, нет. Я по личному делу.
Толстуха приблизилась ко мне и ткнула в грудь кончиком метлы. Я узнал в ней одну из тех женщин, которые одолевали нас здесь вчера вечером.
— Да ты никак тот самый щедрый парень, который отшил нас вчера?
— Да, вчера вечером я был здесь, — ответил я.
Толстуха захохотала, и окурок вывалился у нее изо рта.
— Тогда признавайся, зачем тебе нужна наша хозяйка.
— По сугубо личному делу.
— Ладно, банкир, ступай, она там готовит напитки. У тебя сигарета найдется?
Я дал ей сигарету, и она снова принялась мести пол. Пустое кабаре выглядело еще более мрачным и скорбным. Пыль, поднятая толстухой, липла к нёбу. Как часто случалось со мной в подобных ситуациях, тот душевный подъем, который переполнял меня до сих пор, внезапно исчез. Я стоял в нерешительности. И только желание довести начатое дело до конца да насмешливый взгляд толстухи заставил меня сдвинуться с места.
Хозяйка — ею оказалась та самая пожилая женщина, которая музицировала ночью на пианино, — действительно, колдовала за занавесом среди бутылок и графинов. Занятие ее было предельно просто: она наполняла бутылки из-под известных марочных вин какой-то сомнительной жидкостью, которая стекала в них через ржавую воронку. Подделка напитков, продаваемых в кабаре, была настолько очевидной и так мало волновала посетителей, что операция не имела никакого смысла, и я осудил ее чисто формальный характер.
Увидев меня, пианистка перестала наполнять бутылку, зажатую между коленями, и поставила на пол громадный графин. Она тяжело отдувалась, и насупленное выражение ее лица не сулило мне ничего хорошего.
— Зачем пожаловал?
— Прошу прощения, что явился к вам в такое неподходящее время, — начал я издалека.
— Ну раз уж явился, говори зачем?
— Видите ли, дело в том… Здесь выступает молодая женщина, балерина или акробатка по имени Мария Кораль.
— Ну и что?
— Я хотел бы повидать ее, если это возможно.
— Зачем?
Я подумал, что будь я богат, мне не пришлось бы терпеть эти унизительные расспросы, а достаточно было бы сунуть ей в руку деньги, чтобы машина тут же сработала, как хорошо смазанный механизм. Но я не был богат и понимал, что мое падение в преисподню еще только начиналось. И вскоре убедился, насколько прав был в своих предположениях.
— Помогите-ка мне поднять этот графин!
— С удовольствием, — ответил я, желая ее задобрить. И, подняв графин, стал наполнять его содержимым бутылку под равнодушным взором пианистки.
— Тяжело?
— Конечно. В нем не меньше тонны, — сказал я, едва переводя дух.
Каково-то мне поднимать его каждый день. В мои-то годы.
— Вам нужен помощник.
— Я тоже так считаю, дружок. Но где взять денег, чтобы платить ему?
Я молча продолжал наполнять бутылку, пока жидкость с бульканьем не полилась через край, растекаясь по полу.
— Виноват.
— Ничего, ничего. У тебя нет сноровки. Теперь наполни эту.
Я выполнил все ее указания, а она сидела на стуле и смотрела, как я работаю.
— Ума не приложу, какого черта далась вам эта женщина, — задумчиво произнесла она, словно рассуждая сама с собой. — Упрямая, ленивая, невежественная, бессердечная.
— Вы имеете в виду Марию Кораль?
— Да.
— Почему вы так плохо о ней думаете?
— Потому что я хорошо знаю таких женщин, как она. Не жди от нее ничего хорошего: она ядовитая змея. Для меня, разумеется. Что же касается вас, то это уж не моя забота.
— Вы скажете мне, где ее найти?
— Скажу, дружок, скажу, не беспокойся. Уж если я дала ее адрес одному, то почему бы мне не дать другому. Правда, тот был щедрее, нельзя этого отрицать, но ты больше мне по душе. Ты добрый, хороший малый. А в моем возрасте доброта дороже всяких денег, понимаешь?
